И Шомберг выразительно ударил себя в грудь. Я сидел, оглушенный этой неуместной болтовней. Вдруг он многозначительно и осторожно взял меня за руку, словно хотел открыть мне неисповедимые тайны.
— Все это объясняется завистью, — сказал он, понизив голос, и его шепот раздражающе действовал на мой утомленный слух. — Думаю, в этом городе нет ни одного человека, которому бы он не завидовал. Говорю вам, он — опасный человек. Я сам от него не застрахован. Я знаю наверняка, что он пытался отравить...
— Ох, что вы! — возмущенно воскликнул я.
— Но я это знаю. Люди приходили сюда и рассказывали мне. Он всем говорил, что я для этого города хуже всякой холеры. Он всех против меня восстанавливал с того самого дня, как я открыл этот отель. И он отравил своими подозрениями капитана Германа. Последний раз, как «Диана» грузилась здесь, капитан Герман заходил сюда каждый день, чтобы выпить стаканчик или выкурить сигару. А в этот приезд он и двух раз в неделю здесь не был. Чем вы это можете объяснить?
Он сжимал мою руку, пока не добился от меня какого-то бормотания.
— Он зарабатывает в десять раз больше, чем я. Мне приходится конкурировать с другим отелем, а второго буксирного парохода на реке нет. Ведь я ему не мешаю, не так ли? Он, если бы и попробовал, все равно не мог бы держать отель. Но таков уж у него характер. Ему невыносима мысль, что я зарабатываю себе на жизнь. Надеюсь по крайней мере, что это ему основательно портит настроение. И таков он во всем. Ему бы хотелось иметь приличный стол. Так нет же, он этого не делает из-за каких-нибудь нескольких центов. Ему это кажется не по средствам. Вот почему я называю его рабом. Но он настолько подл, что поднимает шум, если его чуточку заденут. Понимаете? Это как раз на него похоже. Завистливый скряга! Иначе нельзя объяснить. Не так ли? Я три года к нему присматривался.
Ему хотелось, чтобы я согласился с его теорией. И действительно, если поразмыслить, она казалась довольно правдоподобной, но болтовня Шомберга по существу своему всегда была безответственной и лживой. Однако я не расположен был вникать в психологию Фалька. В данный момент я мрачно ел кусок затхлого голландского сыра и был слишком подавлен, чтобы обращать внимание на еду, и тем более не настроен был ломать себе голову над гастрономическими идеями Фалька. Изучение их не помогло бы мне разгадать поведение Фалька, каковое, на мой взгляд, не подчинялось никаким правилам морали или хотя бы приличия. «Каким незначительным и презренным существом кажусь я этому парню, раз он осмеливается третировать меня подобным образом», — подумал я, молча терзаясь. И мысленно я с такой энергией послал Фалька со всеми его странностями к черту, что совершенно позабыл о существовании Шомберга, пока тот не схватил меня настойчиво за руку:
