Эти королевские надежды создали ей исключительное положение при дворе. Они же не допустили сразу выразиться всей той неприязни, негодованию и зависти, которые к ней сразу почувствовали её новые немецкие родственницы и, вообще, почти все придворные дамы. А неприязнь эта, хоть и глухая и затаённая, но была велика. Елена отлично понимала это и отвечала на неё искренним презрением.
Она достигла своего, она блистала, первенствовала, была окружена всеобщим вниманием, а также поклонением, хотя почтительным и почти безмолвным, блестящей придворной молодёжи. И она старалась жить всем этим. У неё выдавались весёлые минуты, маленькие торжества. Но это нездоровое веселье её только портило — она приучилась издеваться над людьми, злить чопорных немецких дам и девиц. А в конце концов всё же оставались тоска и скука, оставался нелюбимый, невыносимый муж.
Графиня много читала, продолжала своё художественное и литературное образование. Иногда по целым дням не отходила она от палитры и кистей или от музыкального инструмента. Это было ей в некоторую помощь, но ненадолго. Она всё сильнее и сильнее скучала, у неё появились мало-помалу настоящие капризы, действительное раздражение. Долготерпеливый граф был теперь решительно недоволен ею. Её перевоспитание, её обращение в немецкую патриотку не удавалось, затягивалось…
Вот и король как-то в беседе с глазу на глаз хлопнул его по плечу и сказал:
— Nun, mein Keri, es geht nicht gut? Кажется, мы с тобою ошиблись?
Он только это и сказал, но граф отлично понял, в чём дело. Он вернулся к себе мрачным и целых два дня не видался с женою.
Но тут случилось следующее.
Король никому, кроме графа, не высказывал своей мысли. Граф со своей стороны, конечно, никому не поверял о своём разговоре с королём. Между тем у стен оказались уши, или, вернее, у придворных немецких людей оказалось необыкновенное чутьё. Не прошло и месяца, как графиня заметила в придворных дамах большую перемену в обращении с нею. Не прошло и двух месяцев, как ей со всех сторон была объявлена открытая война, как услужливые люди то и дело передавали ей о том, что говорят о ней дурного там-то и там-то.
Наконец и сам граф счёл нужным объясниться с женою. Невозмутимый и спокойный, как всегда, с почти неподвижными глазами и застывшим выражением в лице, он, подбирая самые вежливые выражения, объявил жене, что он недоволен ею и очень был бы рад, если бы она изменила своё поведение.
Графиня, не зная за собою ничего дурного, зная за собою только то, что она чересчур терпелива, что она слишком томится и страдает, что она лишена света и воздуха, возмутилась и потребовала от мужа с горящими почти ненавистью глазами, чтобы он не смел оскорблять её.
