– А сколько ждать?
– Не волнуйтесь, недолго. Скоро начнется. Через четыре дня откроется в Петрограде совет партии социалистов-революционеров. Он подтвердит курс на восстание. Левые эсеры тоже долго с большевиками не уживутся: Спиридонова власть делить не захочет. Наконец, большевики сделали очень большую ошибку, что пустили чехов через Урал и Сибирь. Все складывается в нашу пользу. Я уезжаю завтра утром, Павлищеву скажите, что перед вступлением в полк решил проведать родителей, скоро вернусь. Намекните, что я всегда сочувствовал большевикам, чуть ли не член эр-ка-пэ. Кстати, где служит ваш Юсов у Дутова?
– В контрразведке.
– Очень хорошо, черкните ему несколько слов, какой-нибудь родственный лепет – если он контрразведчик, все остальное поймет сам.
Калманов сел за стол, взял бумагу, карандаш и написал: "Дорогой Юрий Николаевич! Я жив, здоров. Посылаю вам весточку с моим старшим другом Алексеем Кирилловичем Енборисовым, думаю, вы сойдетесь. Ваш Викентий Калманов. Екатеринбург. 4 мая 1918 г.".
– Прекрасно, – похвалил Енборисов. – А теперь пишите имена всех этих большевистских прихвостней. Начинайте с Павлищева…
"Уральский рабочий", 9 мая 1918 года:
"Согласно решению Совета Народных Комиссаров, бывший царь Николай Романов и его семья переведены на жительство из Тобольска в Екатеринбург и помещены в отдельном изолированном от внешнего мира помещении".
Дневник прапорщика
Андрея Владимирцева
11 февраля 1918 г., Екатеринбург
…Итак, новая жизнь – новый дневник! Боже мой, мне двадцать один год, а я уже третий раз начинаю новую жизнь! И дневник этот – третий. Нет, впрочем, четвертый, если считать тот, который я начал вести, когда тринадцати лет от роду влюбился в бледную и худющую курсистку – одну из немногих тогдашних пациенток отца. Кажется, у нее была чахотка, но я считал, что нездоровый вид – это от преданности идее, и даже находил в ней сходство с Софьей Перовской. Но, право, тот дневник не в счет, потому что через неделю-другую мне стало лень описывать, что я чувствую в ее присутствии. Попытка же сочинить стихи о моей страсти закончилась на первых двух строчках:
Она вошла печально
И стала у окна…
Дальше нужно было искать рифмы, а в голове моей – все, что угодно, кроме них. Но теперь, вспоминая ту странную девушку, я ловлю себя на мысли, что, в самом деле, войдя в нашу тесную квартиру, она первым делом подходила к окну и долгим взглядом смотрела на улицу. Что это было? Тяга больного человека к чистому воздуху и солнечному свету или необходимость проверить, не прячется ли за углом "опекающий" ее шпик? Впрочем, отец, наверное, об этом не знал.
