Я обнял тебя за плечи, но ты не шелохнулась. Украдкой чмокнув тебя в холодную щеку, я почему-то отскочил в сторону, но ты продолжала сидеть, на тебя будто столбняк нашел. Только рука с горящей сигаретой «Salem» медленно двигалась вниз (ты выдыхаешь столбик белого дыма) и вверх (ты затягиваешься, и сигарета укорачивается чуть ли не на сантиметр). У нас все равно ничего бы не получилось, слышишь, ничего! - выпалила ты так гневно, что я от неожиданности соскользнул на пол; я впервые услышал, каким сердитым и низким может быть твой голос, Туула, как резко он отличался от тех оттенков, нюансов и модуляций, которые мне доводилось слышать раньше. Что не вышло бы? - хотел спросить я, а может быть, и спросил, что же должно было получиться? Как сильно хотел я тогда разочароваться в тебе! Для этого было бы вполне достаточно одного-единственного твоего взгляда, исполненного презрения или отвращения, или неосторожно брошенного слова «пьянчуга». Но нет, ничего подобного! Ты сидела безучастно, с кончика твоего носа сорвалась капля, ты шмыгнула, вытерлась клетчатым рукавом и рассмеялась: не видишь разве, я плачу!.. Ты сказала это так торжественно и серьезно, что я остолбенел - ведь не играла же ты, не насмехалась? Я даже приблизительно не догадывался, что за опасность тебе угрожает, а ведь ты знала: ваша радикальная, сплоченная семейка уже настроилась на переезд куда-то к белорусской границе... Но если бы даже я и знал об этом, что с того? Все уже было решено и подписано. А план у них был такой: дочка отдохнет в больнице и после лечения отправится прямиком на лоно природы. Во «Втором городе» всякой швали тоже хоть отбавляй. Такие вот дела!
У меня почти не было сил противостоять этому, а у тебя, Туула, и того меньше. Любой при одном только взгляде на нас мог бы сказать: разбегайтесь-ка вы подальше друг от друга, иначе пропадете! Да я ведь и так пропал, мог бы ответить я доброжелателю, а что сказала бы ты, Туула? Ведь ты страдала, ты еще как страдала! Но никто ни о чем не спросил. Мы затоптали окурки и вылезли через проем на уже пасмурную улицу. Прощай.
Ты ушла, так ни разу и не обернувшись, нахлобучив на лоб серую вязаную шапочку, - такие в те годы носило пол-Литвы. Вылезший вслед за нами какой-то мрачный тип принялся орать: лазят тут всякие, подонки! - но я лишь молча провожал тебя взглядом, а ты ускорила шаг. Я увидел, как из-за кизилового дерева вылезла женщина - твоя мамаша, теперь-то я узнал ее. Вы взялись под ручку и сразу же скрылись из виду. Откуда я мог тогда знать, что уже на следующей неделе попаду наконец в лапы стражей порядка, и они, промариновав меня в КПЗ, выставят вон, отправив не на раскисшую осеннюю улицу, а в Тюрьму пьяниц, называемую, по правде говоря, более пристойно... Не предполагал я и того, что не увижу тебя, Туула, долгих три года, а когда мы встретимся, то это будет уже в последний раз. Никаких предчувствий. Только пустота внутри и совершенно нереальное кровяное давление. Но одно я все-таки чуял: ни в какой понедельник я сюда не вернусь. И ни в какой вторник.
