Золото моют по крупинке, перелопачивая тонны породы. Моя лазейка как крупинка. Тонну породы я сегодня перекидал. Осталась последняя горсть, в которой истина. И там должна быть золотая крупинка. Непременно. Чутьём старого бывалого старателя, копающегося в чернозёме людских душ, я чую её запах. Я видел её блеск. Она там. Надо только сделать последний промой.
И я встал с табурета, одёрнув китель.
— Уходишь, начальник? — взглянул исподлобья старый сыч Михаил Викторович.
— Пора.
Я залез в карман, с шуршанием вынул заветное письмо. Птичку-надежду. Она затрепыхалась у меня в пальцах, словно её оживило большое последнее чувство моего собеседника. Он так хотел жить, он заставил трепыхаться мёртвую птичку. Пока он не узнал, что внутри, она была для него живой. А я смял пальцами, давя этот бумажный комок перьев, выдавливая из него жизнь, и развернув, прочитал:
— Вам отказано в вашем прошении о помиловании. Приговор надлежит привести в исполнение.
И развернув, протянул открытую бумагу к его рысьим глазам.
А он будто ослеп и оглох одновременно. Смотрел в упор в листок и не видел ни одной буквы, будто я ему на китайском текст подсунул. И слышал я отчётливый набат, который доносили до меня его вибрирующие барабанные перепонки. У него в голове играл реквием по себе. С трудом, тяжело и медленно до него доходил смысл сказанного мной. Как стылая болотная вода подтопляла его сознание, подбиралась к горлу, потом к носу, грозя захлестнуть волной. Это зелёный ядовитый страх травил поток, превращая в отвратительную гадкую жижу. Звериный ужас змеился, сновал ужом вокруг, опутывая руки и ноги. И трупик мёртвой птички-надежды медленно тонул, исчезая в мути и глубине.
А потом мне показалось, что луч света проник в камеру без окон, осветив на секунду макушку Михаила Викторовича. Приглядевшись, я с удивлением и мистическим страхом понял, что его русые волосы моментом посветлели до молочной белизны.
Афанасьев поседел.
А я сжал в руке бумажку, повернулся и неверным сомнамбулическим шагом вышел прочь из камеры. Ничего мне не скажет сейчас Афанасьев. Теперь в его песочные часы кинули последнее ведро песка.
Только я дам ему время. Пусть поживёт ещё пару недель. Я должен «исполнять» по инструкции не более двух человек в месяц. А про разрыв там ничего не сказано. Могу и перенести на удобное мне время.
А Афанасьев пусть поживёт.
Он теперь стал куколкой. И в нём зреет моё золотое зёрнышко. Бабочка, которая созрев, взлетит и укажет мне путь к так необходимой мне лазейке. У него была птичка, а у меня бабочка. Ведь я привык иметь дело с насекомыми, мне они ближе и понятней. С ними надо иметь терпение, а оно у меня в наличии. Я подожду. Тут главное, не торопиться. Таинство созревания нельзя нарушать. Иначе всё может разом рассыпаться, уйти в пропасть безумия и рассыпаться в никчёмный прах, из которого не собрать надежду обратно.
