Если б ему сказали, что все это делается так срочно ради одной больной, он, наверное, возразил бы, может быть, даже возмутился. Нет, аппаратура модернизируется для всех. Но было бы неверно отрицать, что это входит в подготовку к операции Зоси Савич. Он сделал сотни разных операций, немало уже и на сердце. Но, кажется, ни к одной не готовился с таким тщанием и ответственностью. Как к самому серьезному экзамену. Тут все должно быть взвешено и учтено. Никаких случайностей. Его оправдают, что бы ни случилось. Но сам он не простит себе, если эта измученная женщина окончит жизнь на операционном столе. Как-то ночью он весь похолодел от этой мысли. Приходило в голову: может быть, пригласить кого-нибудь из коллег, московских или киевских хирургов? К нему приедут. Хирург редко берется оперировать близкого человека. Близкого… А эту девушку он знал ровно восемь суток. И может только догадываться, как она прожила последние восемнадцать лет. И все-таки она была близким человеком.
Пока что Ярош передал ее терапевтам, чтоб подлечили, понаблюдали, сделали кардиограммы, снимки и анализы. Сам заходил изредка — раз в три дня на несколько минут; обращался на «вы», как и полагается врачу. Он сознательно держался несколько официально. В то зке время попросил Машу, чтобы та заглядывала к Зосе:
— В терапевтическом лежит больная Софья Савич. Нам с вами, вероятно, придется оперировать ее. Я хотел бы, чтобы вы наведывались к ней. Не как сестра. Как добрый друг. Женщина эта прожила тяжелую жизнь.
Ярош понимал, что, обратившись с такой просьбой, он обязан объяснить Маше, кто же такая Савич. Но что сказать? Что Зося спасла его от смерти? Почему-то не хотелось, чтоб до операции об этом проведали в больнице.
Дня через два Маша зашла к нему в кабинет в то время, когда он отдыхал между двумя сложными операциями. Она знала, что минуты этого отдыха священны. Как хороший актер настраивает себя на другую тональность в следующем действии, так Ярош настраивался на другую операцию. Сидел в мягком кресле, сняв ботинки, положив ноги на стул, курил. Он не терпел, когда к нему заходили в это время, мешали отдыху.
На стук в дверь ответил недовольно:
— Кто там? — и смял сигарету.
Он удивился, увидев Машу. Она вошла робко, какая-то на редкость неловкая. Куда девались ее артистичные, до ненатуральности рассчитанные движения! Остановилась у двери, держась за ручку, как бы готовая сбежать. Лицо виноватое.
Ярош сунул ноги в ботинки.
