Он так и сказал: полностью фамилия, имя, отчество, должность — как, вероятно, записано было в приговоре. Потом отступил в глубь комнаты, к кровати, и с гневом добавил: «Пес этот уж чересчур усердствует. Слишком догадлив там, где гестапо своим умом бы не дошло. Обдумай, как сделать это наилучшим образом».
О деятельности Лучинского я сам собирал сведения. Из рассказов пьяных полицаев знал о садизме их начальника и люто ненавидел этого человека. У меня давно чесались руки стукнуть его. В голове завертелись всевозможные варианты операции, планы ее — как, где…
Я стоял у окна. И вдруг:
«Антон».
Признаюсь, я вздрогнул: давно уже не слышал своего настоящего имени.
Павел сидел на низкой табуретке и, наклонив голову, рассматривал фабричное клеймо на подкладке шляпы.
«Москва, — сказал он, ласково погладив выцветший велюр. — Катя, сестра, покупала», — и вздохнул. Я подумал, что мне показалось. Но через минуту, не поднимая головы, он повторил:
«Антон! Если случится что со мной и Катей, не оставь Тарасика. Приюти».
У меня перехватило дыхание. Покуда я опомнился, собрался ответить, Павел встал и протянул руку:
«Бывай. у меня много дел сегодня. Выработаешь план, свяжись со мной. Подвернется под руку — действуй самостоятельно. Но без риска. И наверняка!»
Я так и не успел ничего сказать ему о сыне.
Углубившись в воспоминания, Ярош умолк. Кирилл поднялся, собрал головешки и подбросил их в затухающий костер. Снова затрещал веселый огонек. Осветил склоненную фигуру доктора.
Шиковича мучило любопытство: почему вдруг Антону среди ночи вздумалось так подробно рассказывать о своих подпольных годах. Обычно, когда его просили, он говорил неохотно и скупо. Обронит несколько фраз, вспомнит яркую деталь, эпизод, и то чаще в разговоре с детьми — Витей, Ирой, Славиком — с педагогической целью: вот как шла борьба за жизнь, которая вам досталась.
Шикович, как губка, впитывал эти эпизоды, детали. Он умышленно не расспрашивал Яроша о всех подробностях его подпольной работы.
Черпал сведения из других источников, а друга как бы держал в резерве. Начав собирать материал для повести, Шикович скоро убедился, что о подполье в их городе надо по-новому рассказать, прежде всего в документальном очерке. Он немножко досадовал, что Ярош выбрал такое время и место, когда ничего нельзя записать. А на свою память он не так уж надеялся. Однако не решился сказать что-нибудь по этому поводу даже шутя, чувствуя, что Антон всерьез чем-то взволнован. Чтобы прервать молчание, Шикович предложил:
