Генька с изумлением повторил вслух: «Правда». Это с ним было впервые: ему не хотелось больше жить. Он был настолько потрясен новым ощущением, что даже приостановился, как будто кто-то его окликнул. Он поглядел вокруг и увидел, что добежал до кинематографа. Сеанс как раз кончился, и Генька машинально считал, сколько проходит людей. Вдруг он заметил в толпе Лельку. Она шла с какой-то девушкой. Кажется, это Нюта… Он подбежал к Лельке, он сам не знал, зачем он это делает. Не здороваясь, он остановился прямо перед ней. Надо что нибудь сказать! Лишь бы не прогнала! Тогда он снова останется один. Наконец он сказал:
— Значит, в кино ходила?
— Да.
Они шли молча. Леля с недоверием поглядывала на Геньку. Он долго мялся, потом сказал:
— С Мезенцевым какая-то чепуха получилась. Знаешь Варьку? Ну вот, а она кулацкая дочь.
Леля ничего не ответила. Вмешалась Нюта:
— Я ее тетку знаю. Она с теткой жила, а тетка ее в сельсовете. И зачем это зря болтать?
Генька поспешно забормотал:
— Тетку знаешь? Значит, чепуха? Ну и хорошо. Он то выгородится. Но у меня это здесь сидит. Как-то все не так получилось. Ты послушай, Лелька. Так и с тобой. Ты что думаешь, у меня и чувств нет? Что со мной было, когда я твою записку прочел! Я, может, больше твоего страдаю.
Его голос срывался от боли. Ему теперь казалось, что он мучается оттого, что Лелька его бросила. Он готов был все отдать, только чтобы она осталась с ним. Леля попрежнему молчала, но на сердце у нее было тревожно: голос Геньки доходил до самых глубин. Кто знает, что бы она ему ответила, не вмешайся в дело Нюта:
— Да брось ты ее мучить. Только-только она успокоилась, а ты прежнее растравляешь. Я ведь знаю, что ты с Красниковой живешь. Зачем же тебе Лелька понадобилась? Дай ты ей жить спокойно.
Генька не стал спорить. Махнув рукой, он убежал прочь. Белая ночь еще длилась; да и не могла она кончиться — она была днем. Неживым и недобрым светом она заполняла улицы города. Генька бежал не останавливаясь: он как будто хотел измерить длину этой мгновенной и нескончаемой ночи, длину широких пыльных улиц, длину своего одиночества.
«Необыкновенная у нас жизнь», — сказала Лидия Николаевна Штрему. Они сидели тогда в сквере, среди мусора и пыли. Штрем не понял, о чем говорит Лидия Николаевна, да и не мог он ее понять — жизнь Лидии Николаевны была весьма обыкновенной: случайные связи, аборты, неудачное замужество, гастроли в провинции, морозная сцена, режисер, который мимоходом тискает актрис, приговаривая «Рельеф не тот», кожа, воспаленная от дурного грима, изо дня в день те же заботы: починить туфли, отложить пятнадцать рублей на сахар, попросить Попова — чтобы записали на чулки. Но у Лидии Николаевны были глаза и сердце. Две недели спустя после ночной беседы со Штремом, она снова попала в тот же сквер. Она не узнала его. Перед ней синели цветы, и цветы эти пахли югом. Возле решетки она увидела яблоню. Она любила яблони с детства. Их весенний цвет походил на глупые сны неуклюжей девчонки, а осенью, когда яблоки падали, этот шум, глухой и важный, заставлял сильнее биться сердце Лидии Николаевны, которую тогда еще звали Лидой. Выдержит ли яблоня здешнюю зиму? И тотчас же Лидия Николаевна улыбнулась: а ботаник? Разве он не обещал сделать из тундры Гурзуф?
