- Даю уроки.
- Уроки чего?
- Всего. Репетирую по-латыни, по-гречески, по истории. Готовлю на бакалавра. Потом преподаю основы морали в одной из городских школ.
- Основы чего?
- Морали.
- Это еще что за чертовщина? В ваших школах преподают мораль?
Оливье улыбнулся.
- Ну конечно.
- И у вас хватает материала больше чем на десять минут?
- У меня двенадцать часов в неделю.
- Вы, должно быть, учите творить зло?
- Почему же?
- Чтобы узнать, что такое добро, вовсе не нужно столько слов.
- Или чтобы не знать.
- Пожалуй, верно. И, по-моему, это не худший способ делать добро. Добро - не наука, оно - действие. Только неврастеники занимаются болтовней о морали; первейшая заповедь всякой морали - не быть неврастеником. К черту педантов! Это все равно как если бы калеки вздумали учить меня ходить.
- Они проповедуют не для таких, как вы. Вы-то знаете; но ведь сколько людей не знают!
- Ну и пусть, точно младенцы, ползают на карачках, пока сами не научатся ходить. Все равно - на двух ногах или на четвереньках - лишь бы двигались.
Кристоф большими шагами мерил комнату, в которой и было-то не больше четырех шагов.
Затем он остановился перед пианино, открыл крышку, перелистал ноты, коснулся клавиш и сказал:
- Сыграйте что-нибудь.
Оливье вздрогнул.
- Я? - отозвался он. - Что вы!
- Госпожа Руссен говорила, что вы хорошо играете. Послушайте, сыграйте!
- При вас? - сказал Оливье. - Да я умру!
В этом испуге было столько наивности и непосредственности, что Кристоф рассмеялся, - рассмеялся смущенно и сам Оливье.
- Вот как! - воскликнул Кристоф. - Разве это может остановить француза?
Однако Оливье продолжал отнекиваться.
- Да зачем? Зачем вам это нужно?
- А я вам потом скажу. Сыграйте.
- Что же?
- Что хотите.
Оливье с тяжким вздохом сел за пианино и, покорный воле нового друга, который так властно ворвался в его жизнь, после долгих колебаний заиграл прекрасное _адажио_ Моцарта в _си-миноре_. Сначала его пальцы дрожали, и он едва был в силах нажимать на клавиши, но мало-помалу он осмелел и, воображая, что воспроизводит музыку Моцарта, открыл, сам того не ведая, свое сердце. Музыка - неверная наперсница: она выдает самые потаенные мысли тех, кто ее любит, - тем, кто ее любит. Сквозь божественный рисунок моцартовского _адажио_ Кристоф угадывал незримые черты, но не Моцарта, а еще неведомого друга: грустную ясность, улыбку, робкую и нежную, этого чуткого юноши - чистого, любящего, смущенного. Но в самом конце, когда мелодия, полная страдальческой любви, все нарастает и, дойдя до вершины, разбивается, душевное целомудрие помешало Оливье продолжать, - мелодия оборвалась. Он снял руки с клавиш и пробормотал:
