- Брат, только что я хотел тебя попросить о том же.
- Ну что ж, брат, - сказал он, - придется подраться.
- Я об этом думал, - ответил я, - но верь, Пинок, тяжело мне это.
- Не легче и мне, друг Персик. Ступай же, прошу тебя: довольно одного петуха в курятнике.
- Справедливо, - согласился я. - Ну вот и уходи: ведь курочка-то моя.
- Твоя? Врешь ты все, мужик, трухомет, гнилоед! Она моя, я держу ее, и никто другой ее не слопает.
- Мой бедный друг, говорю, ты разве себя самого не видел? Рожа ты глупая, неотесанная, тебе бы редьку жрать; а пирожок этот редкий мне принадлежит; он мне нравится, он как раз мне по вкусу. Не поделюсь я с тобой. Ступай брюкву выкапывать.
За угрозой угроза - глядь, и недалеко до побоев. Все же жаль нам было, очень уж друг друга любили мы.
- Послушай, - сказал он, - оставь ее мне, Персик, ведь полюбился-то ей не ты, а я.
- Рассказывай... я, а не ты. - Хорошо, порасспросим ее. Лишний удалится.
- По рукам! Пусть выбирает. Да, но вот поди же обратись с таким вопросом к женщине. Слишком приятно ей длить ожиданье, позволяющее ей мысленно брать любого, и не брать ни того ни другого, и вертеть, вертеть на огне вздыхателей... Невозможно поймать ее!
Когда мы ее спросили, Ласка отвечала нам взрывом хохота. Воротились мы в мастерскую, скинули куртки.
- Ничего не поделаешь. Один из нас должен околеть.
Перед тем чтоб схватиться, Пинок мне сказал: - Чмокнемся.
Мы поцеловались дважды. - Теперь - начнем!
Дело закипело. Мы не скупились: крупная была ставка. Пинок, бухая кулаком, норовил надвинуть мне череп на глаза; а я коленком въезжал ему в брюхо. Никто, как друзья, не умеет так хорошо враждовать. Через несколько мгновений мы уже были в крови; и рудые ручьи, что бургонское, из носу били... Я уж не знаю, чем бы все это кончилось; верно, один у другого так-таки отнял бы шкуру, если бы, к счастью, соседи столпившиеся и мастер Ландеха, который домой возвращался, нас не разняли. Нелегко это было: освирепели мы, словно цепные псы; пришлось нас бить, чтобы заставить друг друга выпустить. Ландеха взял кнут кучерской: высек он нас, отхлестал, потом разговаривать стал. После крепкой драки чувствуешь себя мудрецом; гораздо легче рассудка слушаться. Не особенно гордо мы друг на друга глядели. И тут подоспел третий плут.
Иван Блябла был жирный мельник, бритый и рыжий. Щеки его были так вздуты, а глаза - так малы, что казалось, он вечно дует в рожок.
- Хороши петушки! - сказал он, осклабясь. - Чего вы добьетесь, когда ради курищи этой вы друг у дружки отхваите гребешечки да почки? Ни шиша! Как она хороша, как она хорохорится, пока вы здесь ссоритесь! Еще бы: приятно ведь женщине тащить за собой целое стадо ярых влюбленных... Вот вам добрый совет, ничего за него не возьму: помиритесь да плюньте, сыночки, - она ведь смеется над вами. Спиной повернитесь к ней и ступайте вы оба. Очень ей будет досадно. Хошь не хошь, а придется ей выбрать, и увидим тогда, кого любит она. Ну-ка, рысью, айда! Отрубай, что болит! Смелее! Доверьтесь мне, братцы! Пока пыльные ваши подошвы будут таскаться по дорогам большим - я здесь буду, друзья... Остаюсь, чтобы вам услужить: брат брату должен помочь. Буду следить за красоткой, буду вас извещать о жалобах сердца ее. Как только она решится, я тотчас дам знать счастливцу; другой же пусть удалится. А теперь пойдем пить! Пить да пить - значит жажду и память и пыл утопить.
