Далеко не все были в восторге от громадной башни, которую измыслил маэстро Иофан. В первую очередь, возражали архитекторы. Виктор Веснин писал: «Это явление, по-моему, очень опасное и, может быть, более опасное, чем ретроградизм». А Ле Корбюзье отзывался о доме-фигуре еще более определенно: «Нелегко согласиться с тем, что будет построена вещь столь несообразная, как та, которой сейчас полны журналы». И признавался, что проект вызывает у него «невыразимое удивление, большую печаль, горечь и упадок духа».
Западные архитекторы в то время вообще следили очень пристально за тем, что строится или, по крайней мере, проектируется в России, в первую очередь, в Москве. И были, мягко говоря, обескуражены, узнав о результатах конкурса. Кое-кто даже утверждал, что «честное соревнование теперь невозможно», намекая на близость Иофана к советской верхушке и на тот факт, что его мастерская находится в самом Кремле.
Впрочем, не все иностранцы придерживались столь критического отношения. К примеру, Уолтер Дюранти, корреспондент «Нью-Йорк Таймс» так описывал свои впечатления: «Когда я имел честь быть принятым великим советским вождем Сталиным в его кабинете в Кремле, он показал мне предварительный макет Дворца Советов, увенчанный колоссальной статуей Ленина. Это был проект настолько грандиозный, что, несмотря на все, что я знаю о достижениях большевиков, я усомнился на минуту: возможно ли нечто подобное».
Советские же граждане, за исключением узкого архитектурного сообщества, а также интеллигенции дореволюционной закалки, по большей части восторгались Дворцом Советов. Луначарский, например, писал: «Здание грандиозное, но легкое и устремленное вверх».
А драматург Лев Славин в одном из своих сценариев упоминал этот проект — о нем беседовали два героя пьесы: «А над всей этой радостной прекрасной дорогой господствует грандиозный белый Дворец Советов с фигурой Ленина над ним, окруженный скульптурами, террасами, аллеями, ниспадающий полукруглым амфитеатром к водам Москвы-реки…
— Здесь будут идти вниз гранитные уступы. Забьют фонтаны. Расстелются газоны. В Москву-реку вольются воды Волги. Она станет полноводной. Большие трехэтажные волжские теплоходы поплывут по ней. Вы видите это, Петя?
— Вижу…
— Красиво?
— Очень красиво».
* * *
Между тем, храм был взорван. Да не просто взорван, а с какой-то даже помпой. Краевед Юрий Федосюк отмечал: «Если многие московские храмы разбирались тихо и торопливо, то снос храма Христа Спасителя в 1931 году сопровождался огромной шумихой. Печать напоминала, что на освящении его присутствовал Александр III, и это служило как бы укором храму. Позднее у входа поставили памятник отцу последнего царя, очень плохо выполненный вошедшим в фавор Опекушиным; памятник сняли еще в 1919 году. В этом храме вскоре после революции патриарх Тихон всенародно предал советскую власть анафеме — происшествие, которое художник Корин намеревался запечатлеть в огромном полотне „Русь уходящая“. Словом, храм не зря был объявлен твердыней монархизма и мракобесия. Его торжественно взорвали, чтобы освободить место для строительства Дворца Советов — величайшего в мире сооружения. Взрыва я не видел и не слышал, но гора тяжелых обломков храма долго еще возвышалась на Кропоткинской площади. „Был храм Христа Спасителя, стал хлам Христа Спасителя“, — острили юмористы. Обломки разбирали и вывозили еще несколько лет».
