о н и войдут... Как же они ему опротивели, особенно тот, наглый, уверенный в себе...
Он не ошибся. Зашумела под окном машина, яростно залаяла собака, звеня опостылевшей цепью, и раздался уверенный баритон: "Кыш, Шарик, кыш, свои! Не узнаешь, что ли?! А ну, пшел вон! Кыш, зараза!"
... Открылась дверь, и в комнату вошли двое. Один в сером длинном модном плаще с непокрытой головой с седыми кудрями, другой - в синей спортивной куртке и темных очках. Это именно их он так ненавидел и так боялся, именно тот, в темных очках так сильно бил его три дня назад. Звали их Хряк и Ворон. Хряку было под пятьдесят, и о его жизни Коля знал мало, знал только, что он хорошо водит машину, и что в зоне его имя пользовалось уважением. Хряк был спокоен и малоразговорчив. Второму же, Ворону, было сорок шесть лет, в миру он именовался Петром Андреевичем Бородиным, о его биографии ходили легенды, но мало кто знал о нем что-либо конкретное.
- Николашка, падло, собирайся быстрее! - Ворон был взволнован, как никогда. Его вообще почти невозможно было чем-то взволновать, встревожить. А тут, видимо, произошло нечто серьезное, потому что волнение можно было легко прочитать на его бывалой физиономии.
- Куда теперь? - с вежливой ненавистью в голосе спросил Коля.
- Туда, родненький, все туда же, к мосту, к тому мосту. Авария там, менты, нам с Хряком нельзя, а мы обязательно должны знать, что же произошло. Иди, родненький, а вернешься, тебя будут ждать и водочка, и закусочка, и все, что угодно, только иди скорее...
- Ах, вот оно как..., - осмелел Коля, чувствуя, что Ворону что-то очень нужно от него. - Я уже знаю твою водочку и закусочку. Ты, гад, чуть глаз мне не выбил, и есть я не могу через твою ласку. А теперь опять что-то от меня понадобилось, и родненьким я, значит, стал...
- Ты, Колька, сам виноват, - произнес Ворон, весело глядя Коле в глаза сквозь затемненные очки. - Ты сам прекрасно понимаешь, ч т о ты хотел сделать. Мне же хана, все планы насмарку, если бы ты ей все рассказал, дурило. Так что, ты уж извини, было за что, законы знаешь, не новичок. Я все, конечно, понимаю - первая любовь, чувство, шуры-муры, и вкус у тебя, Николаша, отдаю должное, прекрасный, вполне тут с тобой солидарен, но дело-то в том, что каждая тварь на земле за свою родную единственную жизнь цепляется, так же как и я. И мне через твою любовь и переживания были бы, мягко говоря, большие неприятности. Она женщина серьезная, мигом бы сообщила, кому следует, а она знала, кому следует. И что мне оставалось делать, прикинь, братан?
