Ожидание это, пожалуй, было даже более страшным, нежели ожидание мужа с войны. Как это ни странно, но там было больше надежды. Там - народное горе, кровь, смерть, похоронки, но ведь не только это, были и взятые города, и победы, и огромная радость. А тут - какое-то сплошное ничего. Был человек, и нет его. Та же квартира, те же вещи, его аккуратно, по армейской привычке прибранная кровать, нераспечатанная пачка сигарет "Ява" на тумбочке, пепельница, раскрытая на середине книга Ницше "Так говорил Заратустра", которую, кстати, один из приятелей Олега попросил её при случае вернуть.
Да и потом годы уже не те. Тогда она была молода, было больше сил, и сколько она уже их отдала, работая, страдая, ожидая и дождавшись-таки мужа с войны. И для чего было это все? Для э т о г о ?!!! Пустота... Зловещая пустота... Можно поесть, попить чаю, включить телевизор, а его нет. Вместо него гнетущая тишина, изредка - визиты сердобольных соседей, жалкие слова утешения, которы тоже стали раздражать, помочь-то ведь никто ничем не мог, кроме слов. В милицию она таки обратилась, там её холодно упрекнули, что поздно, мол, обращается, так не положено. Один майор, правда, нашел и слова утешения: "Загулял, мать, молодой парень - найдется, жди... Может быть, на БАМ поехал за длинным рублем..."
Она ждала... Через месяц ожидания практически поседела полностью, дергаясь от каждого телефонного звонка, насильно впихивая в себя пищу, чтобы поддерживать силы. Для неё не было ни дня, ни ночи, она спала тревожным сном, когда придется... Тишина,четыре стены, капающий кран в ванной и огромное, всеобъемлющее ощущение тревоги и ужаса, пустоты и одиночества.
А потом на вокзалах и у отделений милиции опявились фотографии пропавшего без вести Олега Быстрова. Она панически боялась этих фотографий с казенным и очень страшным текстом. И фотография была на этих бумажках какая-то страшная, черная, он был там совершенно чужим, непохожим на себя, и в то же время она ясно осознавала, что это был он, её единственный сынок. Надежды на то, что Олег куда-то уехал, были призрачны и иллюзорны, она прекрасно отдавала себе в этом отчет, какой там длинный рубль, когда дома восемь тысяч лежат... Он мог только погибнуть. "Его больше нет на свете", подсказывало ей материнское чувство. Разрывая на куски свою душу, она смотрела его детские фотографии, где он был изображен голеньким в кроватке, на детском трехколесном велосипедике, побритый наголо в школьной форме. На них невозможно было смотреть, но и не смотреть было невозможно - это было все, что от него осталось.
