Цесаревна сидела, потупив глаза, — ей, очевидно, было очень неловко.
— Я знаю, князь, все ваши заслуги, — наконец сказала она, — и, конечно, государь их тоже не может не видеть, он очень умен, он все понимает, только что ж делать, если вы слишком многого хотите за эти заслуги. Уж говорить откровенно, так скажу я вам, что княжна ваша не по сердцу императору, и что ж с этим поделать?
— Если только это, — зашептал Меншиков, — все это поправимо. Матушка цесаревна, поговорите с его величеством, он вас послушает, скажите ему, что все переделать можно! Моя дочь откажется, она уедет отсюда, она пойдет в монастырь, если нужно! Да и сам я хочу на покой, и я уеду хоть на Украину, к тому же там и пригожусь, может: войско еще не забыло меня, всякий солдат еще помнит наши дела военные, в которых не ударял я лицом в грязь; еще там послужу царю и отечеству. Цесаревна, будьте моей заступницей, скажите все это государю, пусть только он преложит гнев на милость!..
Елизавета обещала Меншикову исполнить его просьбу и очень была рада, когда он ушел от нее.
Он отправился искать жену и дочерей, а они давно его уж дожидались.
Княгиня Дарья Михайловна со слезами стала жаловаться мужу на то, что их все обижают, едва отвечают им.
— Уедем отсюда, уедем, невтерпеж мне, князь, такое унижение!..
— Хорошо, уедем! — вдруг ответил Меншиков и приказал запрягать свои экипажи.
Но они поехали не в Ораниенбаум, а в Петербург.
Прямо с дороги, не заезжая на Васильевский остров, Меншиков отправился в заседание Верховного Совета. Там в этот день присутствовали: Апраксин, Головкин и Голицын. Меншикова не ожидали, и при его входе все переглянулись между собою. Он это сейчас же заметил.
— Что у вас тут на сегодня? — спросил он.
— А вот господин интендант Мошков докладывает, что летний и зимний дома его величества в три дня могут быть убраны к случаю государева приезда. Вот и указ его величества.
Меншиков прочел:
«Летний и зимний дома, где надлежит починить и совсем убрать, чтобы совсем были готовы…«Дальше он не мог читать, у него потемнело в глазах.
Подъезжая к своему дому, он увидел, как укладывают и вывозят вещи из апартаментов Петра. Совсем обессиленный вошел он в свои палаты, никому не говоря ни слова. Нечего теперь ему делать, не на что надеяться…
Он заперся на ключ и пробовал даже молиться, но молитва не шла ему на ум, да он и не умел молиться.
В вечеру, однако, он вышел из своего оцепенения; стал метаться по комнатам, закричал на жену, пробовавшую было заговорить с ним, и вдруг приказал закладывать экипаж. Он опять поехал в Петергоф уже ночью, а наутро, чуть свет, отправился в домик Остермана.
