Накричавшись, он сел к столу и принялся писать цидулу Шафирову, многоречиво докладывая о ходе крепостных работ и о разных разностях. Только в последних строках он поплакался на сторонников Кочубея, якобы замышляющих на его жизнь. «Гарно бы, — писал он, — в Киев скорей доставить судью. Тогда в страхе, чтоб с Кочубеем лиха не сробили какого, меня, может, тревожить побоятся». А в уголочке, среди поклонов, меленьким-меленьким, бисерным почерком нанизал:
«Ещё прошу принять от щедрот моих на украшение чудотворного смоленского образа пятьсот червонцев».
Цидула была отправлена с самим сотником Орликом, которому гетман наказал «без Кочубея не вертаться домой».
Орлик приехал к Шафирову в час очной ставки Кочубея с Искрой.
Судья и полковник, которых двое суток морили голодом, еле держались на ногах от смертельной слабости.
— Встать! — заорал к великому удовольствию сотника канцлер, когда узники попытались примоститься на краешке лавки. — Вишь, паны какие!
Обида и лютый страх окончательно пришибли колодников.
— Нуте-ка, молодчики, — набросился на них Шафиров, — гляньте-ка друг дружке в очи. Кому похвалялся Мазепа, что на здравие царское помышляет?
— Ему! — в одно время ткнули друг друга в грудь узники.
— Выходит, обоим? — ухмыльнулся Головкин. — Так и запишем, Пётр Павлович: «Похвалялся обоим».
Начав валить друг на друга, узники не смогли уже выпрямиться. Запутавшись, они ссорились между собой и плели такие небылицы, что даже Орлик смутился. По их словам выходило, что гетман чист, как роса, и никогда ничего против царя не умышлял, а во всем виноваты сами они, оклеветавшие Ивана Степановича.
— Того ведь ждёт гетман? — обратился Кочубей к Орлику. — Ну и скажи ему, что каюсь я. — И низко поклонился канцлеру: — Каюсь я. Отпусти домой старика.
— Ради бога! — начал просить и полковник. — Ради деток моих…
— Ладно, — сухо ответил Головкин. — Там видно будет. Ежели гетман помилует, то и государь не без милости.
Окрылённые надеждой узники, позабыв недавнюю жестокую ссору, ушли под руку в хату, служившую им временной темницей.
Уже далеко за городом Фома сообразил, что поступил опрометчиво, не взяв переданного ему для станичников золота. Он прекрасно знал подозрительность гетмана и ту беспощадность, с которой он расправлялся со всяким, кто, раз связавшись с ним, вдруг осмелится не подчиниться его воле.
На всякий случай, чтобы уйти от греха, атаман свернул с дороги в обход. Не успел он после этого сделать и сотни шагов, как услышал глухо доносившийся издалека топот копыт. Так и есть, за ним! Упав наземь, он пополз на брюхе в камыши. От тяжёлого духа подернутого тиной болотца перехватило горло. Он замер и тотчас с ужасом почувствовал, что пышная перина топи раздаётся под ним. «Затянет! — больно сжалось сердце. — Вот где могилу обрёл…»
