— Да будь я не судья, ежели гетьман не отобрал триста девяносто верных ему сердюков и не наказал им убить… государя.
— Спаси и помилуй! — воскликнул канцлер.
— Спаси и помилуй! — эхом отозвался Шафиров.
И снова что-то кольнуло в грудь Василия Леонтьевича.
— Я царю, как отцу, как Богу… — забормотал он.
Шафиров добродушно изумился:
— А мы разве инако думаем про вас, пан судья?
Дружески пожав руку Кочубею, они вышли. Василий Леонтьевич хотел проводить их до ворот, но у крыльца ему преградили дорогу два солдата.
— Ты не гневайся, — объяснил Головкин. — То не в бесчестие тебе. Не ровен час, вдруг какой-нибудь наёмник гетманский к тебе со злом придёт.
— Разве что так! — горько мотнул головой Кочубей и вернулся в хату.
На соседний двор, куда вошли вельможи, тотчас же привели Искру.
— Так по уговору с Лещинским и Вишневецким да ещё с княгиней Дульской, — в лоб спросил полковника Шафиров, — умыслил гетман на здоровье царского величества?
Искра задержался с ответом. Рой мыслей закружился у него в голове. Сказать или отречься? Примешивать к делу замысел на царя иль умолчать?
Ехидная улыбка сузила глаза Петра Павловича:
— Может, запамятовали, пан полковник?
— Верно, запамятовал. Клятву дать не могу. — Полковник опустил плечи и по-стариковски закашлялся. — Я невеликая птичка. Вот Василий Леонтьевич тот больше знает.
— А отец Никанор и казак Яценко на Москве про тебя инако говорили, — рассердился Головкин. — Да и кому неведомо, что ты и умом и духом крепче судьи.
— Я простой человек… Я всё через Кочубея узнавал.
Поднявшись и не глядя больше на Искру, вельможи ушли. За ними так же, как до того Кочубей, поплёлся уже по-настоящему разбитый и опустошённый полковник. Но и перед ним у крыльца выросли два солдата с фузеями наизготове.
Запёршись в горенке, Головкин и Шафиров начали составлять донесение государю.
— А ведь на правду похожа челобитная Кочубея, — совестливо вздохнул канцлер.
— Похожа, очень похожа, — подтвердил Пётр Павлович.
— Как же быть? Неладно что-то выходит…
— Неладно — и я говорю. А только Кочубею крышка.
— За что же?
— За то, что гетман силён, всю старшину в руках своих держит, а Кочубей баба.
Головкин недоумевающе переспросил:
— Выходит, верного слугу царского, Кочубея, на плаху, а врагу честь оказать?
— Ну уж и честь! Мы ему такую честь и такую волю пропишем, как кот мышонку. Пускай покель бегает около наших зубов. А срок придёт, когда деваться некуда будет, мы его — ам! — и готово.
— Так-то так, а всё же жалко, — поморщился Головкин.
