— Ничего не поделаешь, Прокофьич, — утешал подьячего Яглин. — Надо службу царскую править. Вот побываем у французского короля да и домой поедем.
— Это, Романушка, только сказка скоро сказывается, да не скоро дело делается. Пока у французских людей поживём, да всё дело справим, да в дороге пробудем — и-и сколько ещё времени пройдёт! А я — человек слабый, сырой, да и больной к тому же. Где же мне столько времени в дороге пробыть? Ты не гляди на меня, что я такой полный. Толщина-то эта самая у меня от болести и есть. На Москве мне это немец-лекарь сказал. Он говорит, что у меня во чреве жаба сидит. Оттого и полнота эта проклятая. И лечил он меня тогда, безоар-камень[1] давал, китайский ревень-корень толок, подмешивал туда, да всё это с селитрой взбалтывал и велел по зарям пить с молитвою. Да всё не помогает. Нет, видно, придётся помереть в этой окаянной басурманской стороне.
Яглин в это время сел против подьячего на небольшом камне и смотрел кругом на лежавшие окрестности.
— Ну, чего ругаешь ты, Прокофьич, здешние места? — через минуту сказал он. — Места здешние, прямо надо сказать, благодатные! Глаз, кажется, не оторвал бы, век глядел бы — не устал бы.
Действительно, окрестности были прекрасны. Далеко на юге синели высокие горы с белевшими от снега вершинами, ослепительно сверкавшими под яркими лучами южного солнца Испании. Дальше их виднелся какой-то город с зубчатыми стенами и башнями, вдоль которых тянулись, зеленея садами, пригороды. Внизу, под самой горой, вилась какая-то река, причудливо извиваясь между встречными каменными грядами, да виднелся какой-то замок с высокими башнями и мрачно смотревшими бойницами, с несколькими часовыми, чуть ли не уснувшими, опершись на свои тяжёлые мушкеты. А на востоке высилась тёмная гряда Пиренейских гор. Всё это было облито жарким солнцем, причудливо игравшим на стенах мрачного замка, и на поверхности весёлой речушки, и на полувыжженной, желтеющей долине, и, наконец, на самых путниках, одетых в диковинные московские костюмы.
— Ну, тоже… Нашёл, на что смотреть-то! — ворчливым тоном ответил подьячий. — Горы да долины, долины да горы. Эка красота, подумаешь! То ли дело у нас, на Москве!
— Да ведь ты про город толкуешь, а я тебе вот на что указываю — на натуру эту самую, — вспомнил Яглин чужеземное слово, которое помогло ему объяснить его мысль.
— Натуру! — продолжал ворчать подьячий. — Да что здесь хорошего в ней, натуре-то этой самой! Глазам только больно становится, передохнуть им не на чем. А на Москве-то у нас то ли дело! Выйдешь себе за городские ворота да как взглянешь кругом — ровень такая, что глаз не разберёт, где земля кончается, где небо начинается. Лях ли, татарва ли некрещёная покажется — эва откуда увидишь их! А здесь что, в Гишпании этой! Вот идём мы с тобою горами, а кто знает, может, вот за этим камнем сидит какой-нибудь головорез в коротких штанах да и ждёт, пока ты подойдёшь к нему поближе, чтобы ножом тебя в бок пырнуть… Тоже земелька, нечего сказать!
