— Почему?
— Потому. Я убил жену и брата и хочу умереть так же.
— Как убили? — Сказано чуть ли не с презрением. — Не врите!
— Честное слово.
— За что?
— Чтоб заполучить состояние.
— А потом отравиться? Что вы все врете! — Она взглянула на брызги в пыли на полу. — Что это?
— Болиголов. Вот тебе первое доказательство, что я не вру.
— Да откуда у вас?..
— От бабули.
— У Марьи Павловны был яд?
— А ты как думала? Такие картинки просто так пишутся? — Я уселся на перину под «Погребенными». — Я у нее отобрал, а ты… ты все пролила!
Лара усмехнулась:
— Думаете, я вас боюсь?
— Да отстань ты от меня!
— Значит, Евгения вы тоже… А куда спрятали?
— Его я не трогал.
— Что-то у вас не вяжется… Уверена, на такое слюнтяйство вы не способны.
Я рассказал ей то, что никому не рассказывал.
Марье Павловне весной исполнилось семьдесят, она была больна; и все-таки меня поразила ее твердая уверенность в скором конце. «Завтра я умру», — сказала она как-то мельком, вроде шутливо, но пепельные глаза глядели серьезно, даже торжественно. Всеволод уехал, я помог старухе подняться в спальню, уложил в кровать, не отрываясь от «Погребенных», — жутью несло от этой фрески, она завораживала и отталкивала. С усилием оторвался, подошел к окну: художница выводила допотопный велосипед из сарая… раз, другой, третий мелькнула на тропинке под деревьями и исчезла в зелени.
— Да, я ездила к доктору посоветоваться, — объяснила Лара. — Мне тоже не понравилась та фраза.
Я подсел на кровать и заговорил с ней об этом. Сроки, мол, человеку неизвестны. «Мне известны, человек может собою распорядиться, если имеет волю и средства». Она сунула руку под подушку и замолчала, но этот жест ее навел меня на мысль почти неосознанную; я бесцеремонно отстранил больную и достал пузырь. Яд? Она умоляюще протягивала руки. Я заговорил. Мне когда-то был дан дар слова (Степино брюзжание: «Ты любого уговоришь на подвиг или на подлость!»). Господи, я говорил о бессмертии души. Мы провели вместе час, и она добровольно рассталась с ядом. Но не предложила уничтожить, а заметила: «Это болиголов, порции на четыре. Может, и тебе когда-нибудь пригодится». Вот таким вот славным пророчеством отплатила она мне за «милость к падшим». Больше я ее не видел, но «завет» помнил и яд хранил. И прихватил пузырь с собой, когда всемогущий биржевик позвал меня на сделку.
— Вы задумали их отравить?
— Да.
— А как же проповедь о бессмертии души?
— Слушай, давай не будем копаться. Прими как данность… раздвоение личности: я хотел его убить и убил.
