- Царица Небесная! Спаси и помилуй!
Как ни удивительно, но это подействовало сильнее всего.
Теперь передовыми пошли рати князей Дмитрия Васильевича Щени-Патрикеева и Глинского, а восьмого июня и Василий с братьями Юрием и Семеном подступили к Смоленску. Войска опять было около восьмидесяти тысяч, а пушек уже сто пятьдесят, пищальников до двух с половиной тысяч, подрывников-минеров тоже больше. Всего больше. Город обложили кругом, заперли намертво, устроили в нем сущий ад на много-много дней, и в середине июля городские ворота наконец отворились и из них вышла делегация защитников от бояр, мещан и черных людей - Иван Юрьевич Шигона-Поджогин и дьяк Иван Телешев. Условия сдачи обсуждали еще в Москве, и Василий согласился с предложением Вассиана непременно приветить смолян, чтоб почувствовали, что вернулись в родное отечество и зла за сопротивление на них никто не держит; Василий дал им жалованную грамоту со многими льготами и обещаниями.
Смоленск распахнул ворота.
А жолнерам и панам, которые согласились перейти к нему на службу, государь распорядился выдать каждому по две тысячи рублей и по куску английского сукна. Поместья и вотчины им были оставлены.
Смоленским наместником поставлен Василий Васильевич Шуйский.
Потом Василий ей рассказывал, как первого августа под ярким жарким солнцем под ликующее пение труб, грохот барабанов и невнятный перезвон колоколов уцелевших церквей торжественно въехал в сильно разрушенный, выгоревший город на высоком белом красавце коне под серебристой с голубыми кистями попоной, в золоченом дивном шлеме с разноцветными перьями, золоченом панцире с выпуклым двуглавым орлом на груди, пурпурном, муарового шелка плаще - весь сияющий, ослепительно сверкающий под солнцем, величественный и грозный, он был, как ему казалось, подобен самому всемогущему небесному архистратигу, и уцелевшие горожане, высыпавшие на улицы, завороженно склоняли головы, кланялись до земли, даже падали ниц, и он чем дальше, тем как будто - вспоминал он - становился все больше, выше, шире, величественней и могущественней, переполненный ликующей гордостью за совершенное им и его войсками, которые гулко, грозно грохотали, лились следом за ним под алыми и черными стягами с ликами Христа, Георгия Победоносца и архангелов.
Потом он всегда говорил, что это был счастливейший, величайший день в его жизни, главное, что он вообще совершил в свое царствование.
И еще часто вспоминал, как через день, третьего августа, когда они продолжали праздновать победу, бражничали за столами вместе со смоленской знатью, его попросил уединиться Михаил Глинский и, улыбаясь совсем не хмельно, глядя прямо в глаза, сказал:
