Произвольная оставалась старой, элементы были старые. Я чувствовала себя так, будто меня закатали в консервную банку.
Словом, было совершенно ясно, что после Олимпиады нам вместе делать нечего: мы сказали все, что могли сказать. А мы обязаны были приложить все силы к тому, чтобы победить на Олимпиаде.
И когда официально утверждались тренировочные планы на 1972 олимпийский год, я все так прямо и выложила: что это мой последний сезон, что если мы соберемся с силами, то выиграем, а дальше -- все.
Может быть, то мое заявление окончательно подтолкнуло Лешу к поискам нового, своего пути. Не знаю, оно ли одно. Не думаю, что только одно оно. Он был волен в своем выборе, в своем решении. Правда, осуществить его можно было проще и спокойнее -- без шумихи, без нервотрепки, по-человечески.
Он себе и мне тогда осложнил Олимпиаду, и соревнования получились для нас самыми беспокойными за все годы.
Я вообще могу сказать, что оба моих олимпийских сезона сложились не слишком удачно, несмотря на то, что я все выигрывала, была в хорошей форме.
Но к первой Олимпиаде я была не готова прежде всего морально. Это надо понять -- что значит быть, просто лишь быть на Олимпиаде.
Там столько всего хочется увидеть и столько всего видишь, что перегораешь, наступает эмоциональная разрядка. Можно быть, как мы говорим, "в руках, в ногах", но внутренне тебя не хватает на выступление.
Там ты ощущаешь себя не в привычном за многие годы узком кругу фигурного катания, а в большом, пестром, сложном мире всего зимнего спорта. И это чувствуешь не только на соревнованиях по другим видам, где болеешь за своих, за всю делегацию. Это чувствуешь даже просто в столовой, когда вокруг тебя сотни людей, которых ты до этого и по телевизору не видела. Ты видишь лыжников с темными, обветренными лицами, обтянутыми скулами, с характерной сутуловатостью и тяжелыми, рабочими руками. Видишь конькобежцев после забегов, когда они, кажется, еще с трудом передвигают ноги и привычно щурят глаза. И понимаешь, что мы-то по сравнению с ними -- белоручки.
Вот идут хоккеисты в синяках и ссадинах -- не мальчики, а взрослые мужчины, и каждый со своим норовом. Я тогда смотрела на их тренера Анатолия Владимировича Тарасова и спрашивала себя, чем же он держит в руках такую компанию:
ведь одним принуждением с ней не сладишь.
Тарасов меня всегда интересовал не только как тренер, но и как яркая личность, богато одаренная натура. В беседе с ним трудно уследить за его мыслью, надо постоянно быть начеку, так неожиданны ассоциации, сложны аналогии, мгновенно остры доводы. Наверное, и управлять командой Тарасову помогало его ораторское искусство, умение захватить, увлечь и подчинить, словно загипнотизировать аудиторию. Хотя помогало ему. как я знаю, и то, что на каждую тренировку он приходил заряженный гигантским количеством идей, приходил с массой новых упражнений, которые рождала его бурная фантазия.
