И он не содрогался от разврата.
Нахмурив брови, я опустил глаза на лежащую на трости руку. Она дрожала. Я зашипел и склонил в сторону голову, удивившись редкому проявлению эмоций. Я никогда ничего не чувствовал. Ничего, кроме желания прикончить и погубить тех, кто погубил нас.
Но теперь у меня была Куколка… и воспоминания об этом проклятом месте. Тени, которые подкрадывались ко мне по ночам, заставляя меня заново переживать то чувство осквернения. Демоны прошлого, которые вынуждали меня вновь и вновь проигрывать каждое мгновение, каждый прозвучавший у меня над ухом вздох, каждый сантиметр мокрой от пота кожи, скользящей по моему телу.
Послышавшийся сверху шум быстро вернул меня к реальности. Я покрепче обхватил коробку и направился к лестнице. Один шаг, два, три… Я не отводил взгляда от следующего этажа. Я провел ладонью по кроличьей голове, нащупав пальцем защелку, которая, если понадобится, выпустит на волю затаившийся в ней ад.
Когда я добрался до верхней ступеньки, мне в глаза бросились старые и затхлые ковры, поблекшие пурпурно-золотые стены и отслоившиеся обои; справа от меня я уловил отдаленный стук шагов, удаляющихся вниз по лестнице. Зажмурившись, я прислушался к звукам, затем распахнул глаза и поджал губы.
Я знал, чьи это шаги.
Я пошел вперед, к двери, которая стала своеобразным маяком для всего, чем я, в сущности, являлся. Остановившись перед закрытой комнатой, я уставился на деревянное полотно двери.
«Глупый Кролик, — пронёсся у меня в голове голос из прошлого. Легкая улыбка, смеющиеся голубые глаза, пронзительный смех и игривый укор. — Ты мой самый любимый человек на всем белом свете, Кролик. Надеюсь, ты об этом знаешь».
А затем…
«Я люблю тебя…», — три слова, которые мне не говорил никто, кроме Куколки.
«Я люблю тебя...»
Я сунул трость подмышку и вошел в комнату. Когда я переступил знакомый порог, у меня перехватило дыхание. Однако меня не встретил там ни аромат роз, ни музыка восьмидесятых. Ни розовый проигрыватель. Ни чайный набор, ни звонкий смех.
Комната была совершенно мертвой.
Безжизненной.
Уперев конец трости в пол, я посмотрел налево. Из-за угла до меня донёсся звук лёгкого дыхания. Я попытался сделать шаг, но мое сердце зашлось в бешеном ритме, и я замер на месте как вкопанный. Чувствуя, как раздуваются мои ноздри, я закрыл глаза и попытался втянуть в грудь побольше воздуха. Со мной никогда такого не случалось, ничто никогда не вызывало во мне такой реакции. Ни разу за все одиннадцать лет. Ни тогда, когда я оказался запертым в темноте. Ни после нашего освобождения — кровавого, свирепого, мрачного. И уж тем более не тогда, когда мой нож вонзался в сердца охранников, и я видел, как у них в глазах угасает жизнь, от чего моим сознанием овладело чистое очарование отнятой у кого-то жизни.
