Но про все это не стоило бы и рассказывать, если бы не было второй танцовщицы, преподающей в параллельном классе. Жизнь любит, забавляясь, выкидывать изящные каламбуры. На следующий же день меня забрали от Наяды и поставили играть другой балерине. Я обрадовалась — хоть передохнуть дали от этого безухого колокольчика.
Александра была совсем другая, хотя возраст у обеих, думаю, одинаковый, обе еще танцуют, но эта — невысокая, резковатая, в драных джинсах, хвалила редко и задавала комбинации очень трудные, но логичные и потому запоминаемые. Часто повторяла: «Не будьте такими серьезными, это всего лишь жете/фондю/…» Мальчиков укладывала отжиматься.
Первый раз мне встретился американский балет «в чистом виде», во всем, в абсолюте. Обычно у педагогов смесь: бывает, на одном уроке поделают и так и сяк — и по-рус-ски, и как Баланчин велел. Но большие прыжки все-таки почти все прыгают привычно, «по-русски», а эта прямо эталонная — всё вниз на сильную долю.
На первом уроке, на первом упражнении, когда класс сделал половину упражнения и перевернулся на другую ножку, она вдруг остановила:
— Девочки! Посмотрите, какой у вас концертмейстер! Она же с вами… разговаривает! Она же все подсказывает, отвечайте ей! Вы же отстаете. Любое самое трудное или идеально выполненное движение не имеет смысла, если оно не в музыку. Это же не спорт, где главное — тренированное тело, это балет! Слушайте музыку! Все сначала.
И как будто не было урока с Наядой, все бесповоротно изменилось. О музыке, о соответствии движения музыкальной фразе, об эмоции она говорила постоянно, не давала делать по-своему, останавливала. Девицы взбрыкивали:
— А я могу еще подержать!
Та тут же гремела:
— Ты НЕ МОЖЕШЬ ничего держать, если музыка уже пошла дальше. В лучшем случае это будет выглядеть ошибкой, в худшем — глупостью.
Она много красиво и правильно говорила о музыке и движении. Бальзам на душу. Я слушала ее слова как балладу об утраченном рае. Ах, как все это на моем языке…
Она забавно рассказывала о своем концертмейстере из детства. Он был из Югославии. Педагог была строга на предмет музыкальности, но «стараться» и «получаться» — вещи разные, и, когда класс не вписывался, музыкант вскакивал, орал, что он не может играть в таких условиях, швырял на пол ноты и в гневе выходил из класса, объявляя себя при этом совершенно избитым, и на урок уже не возвращался. Далее занятие продолжалось под счет, другого выхода не было. (Тут уж я совсем тяжело вздыхала — позволяют же себе люди! А я только тихо ворчу себе под нос.)
