— Тебе холодно, Васко?
Он кивнул, Барбара принесла одеяло, набросила ему на плечи, Жасинта стиснула его руки скорее с неприязненным удивлением, нежели с сочувствием.
— Пододвинься ближе к радиатору, как бы тебе не простудиться!
— Ничего. Я уже согрелся.
Но он знал, что дрожь не пройдет так скоро, даже если бы дом Барбары был огромным камином, и что он не сможет унять ее, какие бы усилия ни прилагал, пытаясь овладеть собой. Как и в тот раз, когда полицейский инспектор на четвертый день допроса целое утро спрашивал его: «Чем вы занимались в воскресенье третьего апреля?», а он твердил в ответ одно и то же, подпирая подбородок рукой, потому что отяжелевшая голова то и дело клонилась вниз: «Я уже вам сказал, что не помню. Как я могу помнить события такой давности?» И произнеся эту фразу, он с внезапным изумлением и смутным беспокойством подумал, что один или два дня могут оказаться ничем или вечностью, скользящей над мелочами повседневной жизни, но, размышляя об этом, Васко имел в виду не третье апреля, такую далекую или казавшуюся ему далекой дату, а тот день, когда полиция явилась к нему домой, чтобы его арестовать, то есть события, происшедшие около девяноста часов назад. Неужели всего девяносто часов? Нет, девяносто недель. «Итак, вы не знаете, чем занимаетесь по воскресеньям?» Он устало, равнодушно ответил, попытавшись придать своим словам непринужденность: «Езжу на пляж, если погода подходящая для купанья (девяносто недель, девяносто лет назад). Или остаюсь дома, работаю, читаю, хожу в кино, на прогулку… Как все люди. Этого воскресенья я не помню, не могу припомнить». — «Но вспомните. Обязательно вспомните».
Понять смысл угрозы было нетрудно. И хотя полицейский инспектор вышел из комнаты, угроза продолжала звучать, эхом отдаваясь в тишине; отсутствие инспектора могло продолжаться минуты или часы, заранее рассчитанное, как и каждая мелочь в поведении следователей, и едва Васко остался один, его охватила внутренняя дрожь. То был не страх. А если и страх, то чисто физический, не контролируемый волей, оживший в теле, как только он вспомнил, что слышал о допросах. Минуту спустя полицейский вернулся, просунул голову в дверь, щелкая ради развлечения замком, плоское лицо его расплылось в злобно-торжествующей гримасе: «Это воскресенье приходилось на второе, а не третье апреля». Ловушка садистов. Девяносто часов (а может быть, девяносто недель?) они ждали, когда он исправит эту умышленную ошибку. Васко стиснул зубы, чтобы агент полиции не догадался или не услышал, как они стучат. «Теперь вы припоминаете?» Нужно было что-то ответить, молчание могло быть истолковано как признание, но заговорить сейчас, когда его речь неизбежно выдала бы сотрясающие тело конвульсии, было еще хуже — это свидетельствовало бы о страхе, а Васко отказывался признавать его, ибо непроизвольное сокращение мышц, которое он ощущал, объяснялось не страхом, а длительным нервным напряжением, непреодолимой и настоятельной потребностью в немедленной передышке. Полицейский, однако, ушел, хлопнув дверью; он так и не дождался ответа, но как только он вернулся, дрожь прекратилась. Непонятно почему, следователь решил переменить пластинку.
