Загородный дом Малафайи был демократичен, как республика: совсем не обязательно было знать хозяина, чтобы летом по воскресеньям отдыхать в его владениях под акациями, под могучими соснами или загорать у бассейна, где собиралась компания молодежи и целыми днями хохотала, слушала пластинки и ныряла, пока более пожилые гости нежились на террасе в шезлонгах, вяло поддерживая беседу о том о сем, а вдалеке виднелось, словно застывшее в неподвижности, море, голубое, зеленое, отливающее всеми цветами радуги или в белых барашках, если легкий бриз колыхал его поверхность; прибрежные дюны, ощетинившиеся от порывов ветра; отроги горного хребта, которые круто обрывались над виноградниками и переходили в ровное плато возле дома, так что терраса занимала прочную позицию в этой гористой местности, господствуя над ней без всякого риска свалиться в пропасть; яркие мальвы, посаженные вдоль забора, огораживающего ферму («Какая ферма, с чего вы взяли?! Всего-навсего огородный участок, только без капусты и репы», — разъяснял польщенный завистью гостей Малафайя); молодежь собиралась у бассейна, люди постарше нежились в шезлонгах, стаканы с виски теснились на овальном столике, шахматы и бильярд поджидали того, кто не поддавался лепи в это послеполуденное время, когда солнце сковывало тело и мозг сонным оцепенением. Через распахнутую калитку входили все кому не лень и бесцеремонно располагались там, где больше нравилось. Все знали, что на даче у Малафайи, дававшей приют и аристократам, и художникам, и шалопаям, можно найти приятелей на любой вкус и что хозяин не только не сердится, наоборот, радуется этому нашествию друзей и незнакомых. Шум, разного рода неожиданности, пикантный привкус богемы действовали на него как стимулирующее средство, держали «в форме», давали хорошую тренировку уму и чувствам.
— Какого ты мнения о «Planete»[5]?
— Он тренирует мой мозг.
— А какого ты мнения об этом мерзавце?
— Он противоядие от скуки.
Когда ему надоедала суматоха, а роль амфитриона все же налагала на него обязанность развлекать наиболее требовательных гостей, из тех, что выгодно покупали у него картины, Малафайя уединялся в мастерской, которую велел построить в самой чаще соснового бора, где тишина, словно усталая птица, реяла над деревьями. Пусть гости сами о себе позаботятся. Или за ними присмотрит Сара, ласковая близорукая Сара, всегда имеющая томный, рассеянный вид. А он, охваченный лихорадочным возбуждением, принимался писать, словно на пятьсот километров вокруг него ничего не существовало. Стоило посмотреть на его схватку с холстом, девственным пространством, наводящим ужас, подобно необозримой пустыне, которое он в конце концов заполнял резкими мазками, напоминающими разноцветные бандерильи, воткнутые в спину разъяренного быка. Это была настоящая битва. Малафайя прицеливался, чтобы нанести удар кистью издалека, точно метал копье матадора. И всякий раз на холсте, на спине у быка, раскрывалась рана, из нее фонтаном хлестала кровь, не обязательно алая, а цвета охры или тутовой ягоды, но зато теплая и густая, как настоящая.
