Лишь тогда Васко стаскивал с головы берет. Он садился на софу, почему-то не отрывая глаз от циферблата часов, хотя сам, со своей болезненной любовью к точности, никогда не опаздывал («Дорогой мой, не говори мне о времени! Вся твоя жизнь подчинена часовым стрелкам. Стрелкам, звонкам, будильникам. Как ты ухитряешься найти место чему-то еще?» посмеивалась Жасинта, и, надо отдать ей справедливость, не без оснований, он ничего не мог на это возразить), садился на софу и закуривал сигарету.
— Хочешь, я приоткрою окно?
Он раздраженно возражал:
— Мне и так хорошо, Барбара.
«Так» означало в темноте. Когда лицо, или, точнее, нервное напряжение, скрыто от посторонних глаз. На улице все еще светило солнце, и, так как одна из планок жалюзи отошла, солнечный свет устремлялся через эту щель и будто огненный клинок рассекал комнату на две темные глыбы. Ему не оставалось ничего другого, как ждать. Он знал, что Жасинта придет гораздо позже назначенного часа, но безропотно подвергал себя ожиданию, менее мучительному, чем мысль о том, что он кого-то заставляет ждать. Быстрые пальцы Барбары проворно орудовали спицами, она пыталась его развлечь, болтая о пустяках, перескакивая с одной темы на другую. И наконец, отчаявшись преодолеть его молчаливую отчужденность, уходила.
— Если захочешь почитать журнал или послушать радио, скажи.
Она отправлялась на кухню раскладывать пасьянс. Сначала необщительность Васко раздражала Барбару, но вскоре она с ней примирилась. И все же эта обстановка умиротворяющего покоя, банальной и примелькавшейся повседневности, не потрясаемой подземными толчками, вязание Барбары, ее пустая болтовня, столь же мало трогающая, как жужжание мухи, ее хлопоты по хозяйству, которым она предавалась с детским наслаждением и детской серьезностью, и далекий, очень далекий рев проспекта действовали на Васко, как выпитое у камина теплое вино: по жилам разливается сладкая истома, поленья дров потрескивают под натиском призрачных огненных замков. То же испытывал Васко и в полумраке своей тесной библиотеки, когда, изнемогая от усталости и с болью в висках от неотступных мыслей, бросался в глубокое кресло и, прикрыв глаза, отгонял от себя образ грубого мира.
Сколько раз ему хотелось заглянуть к Барбаре только для того, чтобы насладиться минутами покоя. Самого заурядного. Он даже признался ей:
— Мне приятно сидеть около тебя. Просто сидеть и пить виски. — И едва не добавил: «И не бояться того, что ты думаешь, говоришь, того, что хочешь сказать».
