Ночь с 8 на 9 февраля 2016 года вошла в историю Москвы как «ночь длинных ковшей», когда были снесены 97 торговых павильонов у станций московского метро, и оставила позади себя не только груды строительного мусора, но и массу вопросов. Зачем было столь показательное, массовое, поспешное уничтожение? Для чего было столь явное нарушение статьи 35 Конституции, которая гласит, что никто не может быть лишен права собственности, кроме как по суду? Почему надо было экзекуцию дополнять унижением, как говорится, adding insult to injury, называя снесенные павильоны, где ежедневно закупались сотни тысяч горожан, «гадюшниками», а легальные свидетельства о собственности — «бумажками»?
Версий было множество: одни говорили, что это была зачистка коррупционных сетей лужковских времен, связавших этнических предпринимателей с городскими чиновниками, другие — что это была помощь крупному сетевому ретейлу, который не выдерживает ценовой конкуренции с мелким оптом, третьи — что это была акция устрашения населения после протестов дальнобойщиков и ипотечников. Между тем ответ на вопрос «почему» прост, как ковш экскаватора: снесли, потому что могут.
Эта одна из ключевых фраз постсоветской действительности, полностью описывающая всю микрофизику власти. Почему на ночном проспекте, когда все полосы движения пусты, машина с мигалкой все равно едет по осевой? Потому что может. Почему Цапки, безраздельно владеющие сотнями душ крепостных в станице Кущевской, все равно приходят в дом к фермеру и убивают 12 человек? Потому что могут. Почему Россия в нарушение норм международного права и, в частности, Будапештского меморандума о гарантиях Украине аннексирует Крым? Потому что может. И наконец, почему мэр в фильме Андрея Звягинцева «Левиафан» не только отнимает у строптивого предпринимателя его бизнес, дом, жену и ребенка, но и сажает его в тюрьму? Ответ известен.
«Левиафан» вышел на большой экран в 2015-м, но только через год бульдозер из фильма доехал до Москвы. То, что казалось сильной метафорой, высказыванием художника на тему российской власти, обернулось руинами повседневности, которые москвичи увидели наутро возле своих домов. Левиафан явил мощь во всей своей полноте, ибо чистое явление силы — это признак абсолютного суверенитета, как его и понимал Томас Гоббс в своем классическом трактате XVII века и как развил это понятие в ХХ веке Карл Шмитт в своих работах о «чрезвычайном положении». Суверену не нужны ни логические, ни юридические обоснования, он самодостаточен в своем праве на применение силы, он реализуется в перформативных актах насилия, которые не имеют никакого иного смысла, кроме утверждения самого этого суверенитета. Иными словами, суверенитет — это короткое замыкание силы, которая бесцельна и потому абсолютна.
