Поэт сидел, сидел, пил со мной, пил, смотрел на меня, смотрел. А потом, прямо глядя мне в глаза, спросил, и спросил однозначно, отчего я скромно потупил свои глаза и даже покраснел:
– А ты не еврей?
– Нет, – едва слышно прошептал я. И почувствовал на мгновение перед ним свою вину.
«Вот как, – подумал я. – Вот так вот живешь, живешь, пьешь, пьешь, а потом вдруг тебя в евреи запишут».
Впрочем, когда поэт ушел, я внутренне расхохотался. Очевидно, я в большей мере, чем он, относился к Пушкинской школе поэзии, а не Есенинской. Вот отчего поэт нашел во мне что-то инородное, эфиопское. А может быть, бакинское отроческое солнце так наложилось на меня. Или наше общее интернациональное и совсем нехристианское детство.
Сад был из абрикосовых и персиковых деревьев, и все это цвело и благоухало, и было мокрым после дождя, по утрам, когда я просыпался…
Я спал на улице под открытым небом, легкое прохладное дуновение будило меня, как и будил щебет многочисленных и разноцветных птиц, которые расположились на возвышающихся над садом чинарах. Такого множества я не встречал нигде, они так и пестрели на ветках, то срываясь и падая вниз, то вспархивая и снова садясь, отчего ветки раскачивались, и отчего сидящие на других ветках птицы вскрикивали и создавали на время суету и беспорядок, который тонул в общем прекрасном щебете, приветствующем утро.
Разумеется, в саду были еще кусты роз, которые по утрам несли в воздух особенно тонкий аромат. И, разумеется, неподалеку от этого сада были горы, их подножия часто были окутаны туманом, а вершины были хорошо очерчены, как будто промыты, ибо, и в самом деле, часто по утрам проходил дождь, приносивший в селение потоки воды и сель.
Здесь же в саду, среди разбросанных на земле голубых, белых и розовых лепестков, была иная дымка, иной туман поднимался над арыками, тек над садами. И запах сухой земли, и запах жилья и дыма приятно дополняли свежее дыхание красоты.
Стоит ли говорить, что мне хотелось бы жить в таком саду. И теперь, когда я знаю, что этого никогда не будет (я его вижу в своих мечтах, за оградой), мне уже туда никогда не войти и не припасть к нежной свежести роз; я хотел бы умереть там и, будучи осыпанным лепестками, быть тут же закопанным, дабы служить им, розам, последней своей дружбой.
Нет ничего приятнее, чем быть хозяином, работником подобного сада, я это слишком поздно понял. Вот отчего я вижу этот сад сквозь ограду, и вот отчего я все чаще ухожу в лес не белыми холодными ночами, а теплым июлем или августом, и мое отстранение от города не кажется мне одиночеством: я среди милых мне с детства осин и берез; сосны и ели, хоть я и любил их всегда, мне кажутся грубыми и мрачными, не то что милый женственный трепет летней листвы.
