— Мне? Мне безумно хочется, но…
— Вот видите. И никаких «но». Пойдемте к Ланьковскому.
Ланьковский был у себя. И прибор был готов к работе.
Геннадий проверил все системы, попросил заменить несколько элементов, подправил настройку, на две десятых повысил температуру раствора… И сел. Было немного страшно, но это был атавистический страх, своего рода воспоминание о страхе, ведь в этом мире бояться было решительно нечего. И он отбросил все лишние, мешающие мысли и скомандовал:
— Пуск.
Они отключили прибор и растолкали его через восемьдесят часов.
Так было запланировано, чтобы, с одной стороны, не слишком рисковать, а с другой — чтобы хватило времени т а м на оценку ситуации.
Джойс и Ланьковский спали по очереди и ели, не выходя из лаборатории все это время. В назначенный час они с помощью комплекса хорошо отработанных мер обеспечили Геннадию плавный, без отрицательных эмоций, переход из мира в мир, но тот все равно долго не приходил в сознание. И когда Бариков наконец открыл глаза, оба ученых спросили чуть не в один голос:
— Ты был там?
— Был, — сказал Геннадий. — Но не там.
— Ты абсолютно уверен? — Джойс был в отчаянии.
— А ты полагаешь, что наш мир можно перепутать еще с каким-то?
— Закон Луча, — угрюмо молвил Ланьковский, не сказал, а именно молвил. — По-видимому, я все-таки прав.
— Да, Славик, — подтвердил Геннадий. — Ты все-таки прав. Абсолютно прав.
— Но погодите, Геннадий, — нервничая, Джойс сбивался с «вы» на «ты» и обратно. — Ведь вам же удалось однажды вернуться туда. Значит, Закон Луча не абсолютен. Хоть это-то вы понимаете?
— Нет, — ответил Геннадий тупо, — этого я не понимаю.
Потом вскинулся:
— Я именно этого и не понимаю! Именно этого! А вы говорите… Что возвращение назад? Тогда было что-то совсем другое… Была иллюзия, просто иллюзия.
— Бросьте, Геннадий, иллюзия — не научный термин. О каких иллюзиях можно говорить всерьез в наших с вами исследованиях?
— Не знаю, — сказал Геннадий. — Отстаньте от меня все. Я ничего не знаю. Отстаньте от меня все! — закричал он и выбежал из лаборатории.
За белыми стенами была ночь. Глухая, беззвездная, очень черная.
Геннадий медленно побрел вдаль, к невидимому в темноте морю, ориентируясь на шум, на мерное тяжелое дыхание большой воды. Он шел до тех пор, пока тихая, спокойная волна не окатила ему ноги. Волна была холодной и неожиданной, как пробуждение. И он вздрогнул и закричал в темноту:
— Скажите там, чтоб больше не будили!
И пусть ничто не потревожит сны.
