По ее словам выходило, что я — скопище редчайших человеческих качеств. Машина наверняка должна их оценить, наградив меня если не элитарным, то по крайней мере баллом не ниже «ста».
Уже две недели я не мог застать Помелу дома, ее мама — всегда такая ласковая — хлопала перед моим носом дверью, бросив грубое: «Ее нет!» Дня четыре назад я случайно встретился с Помелой в подъезде, мы столкнулись нос к носу. Я взял ее за руку, но она испуганно ее отдернула. В ее взгляде читались испуг и сожаление, что между нами что-то было.
— Слышала, у тебя неприятности, — произнесла она холодно, тоном светской дамы.
— Да, — ответил я понуро.
— Жаль, — продолжила она в том же духе, — что так вышло. Постарайся забыть обо мне. Сам понимаешь, почему, ты же ум… Не приходи больше ко мне домой!
Последнюю фразу она выпалила, обежала меня, словно бы я столб, и исчезла.
История с Помелой огорчила больше, чем злополучный балл, который никак для меня не могли подобрать.
Девчонки хотят выйти замуж за парня с высоким коэффициентом.
Если бы у меня было «сто пятьдесят» или выше, я мог быть горбатым карликом в очках и с волочащейся ногой, все равно отыскал бы мгновенно тысячу красивых претенденток на право называться спутницей жизни. Но я не карлик, нога не волочится, очков нет, горба тоже… Нормальный парень: сто восемьдесят три сантиметра рост, физически развит, недурен собой, умный и добрый, как сказала однажды Помела. Но у меня нет «ста пятидесяти». Даже «пяти» нет — поэтому-то я сидел в кресле перед камерой, в которую предстояло войти, чтобы получить хоть что-нибудь.
Оба дегенерата, соседство которых навевало оторопь, уже вышли, потрясая в воздухе паспортами со штампами «два». Они возбужденно смеялись, и понятно отчего, ведь был на свете кто-то, имевший в графе «предрасположенность» печатку с гордой цифрой «один».
За мной вышел лысый мужчина. На белом халате у воротника приклеилась случайная бумажка.
— Простите, — сказал я, протянул руку и снял ее.
Лицо мужчины, словно от оскорбления, побледнело, он отстранился и сухо бросил:
— Пройдемте.
Началась обычная процедура. Меня усадили в кресло — оно обхватило, утопило в себе. Свет в камере погас, лишь смутно белела матовая поверхность табло. Я знал, сначала они проверят коэффициент «три», потом «два», а затем, если мне никакой не достанется, то и «один».
Шло время — табло оставалось бесстрастным.
Казалось, прошло минут пятнадцать — двадцать, обычно машина справляется гораздо быстрей. Должно быть, сейчас попался особенно сложный случай и она никак не могла решить, определять ли меня в уборщики мусора на городской свалке или отправить землекопом в лагерь для умственно ограниченных.
