За те сто лет, что я нёс свою бессменную вахту, мне довелось повидать всякое. И на лицах моих посетителей отражались самые разные чувства: ужас, трепет, беспокойство, подавленность... Конечно, многие, как, например, мельников сын Гэлл, пытались скрывать свою боязнь под маской напускного безразличия. Другие, как его брат Тед, и в самом деле не ощущали страха, причиною чего были в основном не слишком выдающиеся умственные способности. Вообще-то в большинстве случаев подобных "смельчаков" нетрудно было быстро вывести на чистую воду, и за время моей посмертной карьеры я успел вполне сносно освоить эту науку. Однако, внимательно оглядывая сейчас белобрысого монаха и следя за всеми его движениями, я отчётливо сознавал, что тот вовсе не страдает слабоумием. И тем не менее он действительно не испытывал ни малейшего беспокойства. Напротив, по какой-то неизвестной причине он выглядел так, словно являлся истинным хозяином положения.
Окончательно убедившись, что кроме них в здании нет ни единой живой души, Блэйк Доброхот первым делом затворил шатающиеся створки дверей и, ухватив лежащий на полу небольшой деревянный брусок, продел его меж дверных ручек, дабы предотвратить дальнейшее болтание. Затем он снял свою примечательную шляпу, бережно встряхнул её, рассеяв вокруг себя целый фонтан мелких брызг, и заметил:
- Тут вообще-то недалече мельница имеется. Мельник мне приятель, так что мы могли бы в принципе на постой к нему завалиться. Только вот, боюсь, пока мы до него дотопаем, нас не то что до нитки промочит - нас вовсе в реку с концами смоет! Да и местные не шибко таких гостей любят, которые посередь ночи заваливаются. До рассвета всего ничего. По мне так эту ночь лучше здесь перекантоваться. Ты как? Не против, святой отец?
- Что ж. Если Господу было угодно, чтобы на нашем пути возникло это скромное пристанище и мы провели в нём ночь, значит так тому и быть. На всё воля божья, - благочестиво ответил монах, снимая и выжимая отяжелевший от влаги плащ.
Должно быть, охотник и впрямь сильно любил свою шляпу. Ещё несколько раз встряхнув и обдув её со всех сторон, он осторожно смахнул прилипшую к краю поля соринку, после чего аккуратно положил головной убор на пустой бочонок, напоследок любовно поправив размахрившееся перо. Затем он снял плащ и повесил его на прислонённую к стене балку, хорошенько расправив складки, чтобы вода лучше стекала с материи. Странный монах предпочёл остаться в сырой одежде. Он даже не стал вешать сушиться свой плащ, но, лишь слегка отжав, тут же вновь накинул его обратно себе на плечи.
