С тех пор накопились и копятся новые воспоминания. В них меньше места занимают лишения и опасности. В них меньше того, что называется романтикой, как меньше ее в плаванье океанского парохода по сравнению с путешествием, парусника. Наверное, эта романтика вовсе исчезнет, когда лента асфальта вскоре дозмеится до Черного озера, и мачты высоковольтной линии дошагают до маленького поселения на высоте 3 250 метров, и само это поселение разрастется, потому что вслед за пионерами Арагаца там, конечно, построят себе лаборатории и ученые других специальностей — все, кому полезно быть поближе к небу. А летом в свободные дни станут запросто приезжать туда ереванцы — покататься на лодке, подышать высотой. И если придет кому-нибудь в голову гуманная мысль — соорудить на берегу Карагеля туристскую базу с водной и лыжной станциями и поднебесным ресторанчиком с армянской форелью, но без армянского коньяка (это запретная вещь на такой высоте), может быть, физикам предоставят право выбрать для нее название. И, может быть, они решат окрестить ее звучным, но только им одним понятным словом — «Мезон»? (Не французским «мезон», или «дом», а физическим термином того же звучания, но совсем другого смысла и происхождения.)
Об утрате первоначальной романтики лишений и опасностей исследователи вряд ли будут жалеть: дело лучше делать в такой обстановке, где минимум усилий тратится на вынужденный героизм. Но в слове «мезон» будет всегда оживать для них вдохновляющий пионерский дух Арагаца.
Меня мучит одно сомнение: надо ли говорить о таких вещах, так же как вообще о работе ученых, в возвышенных выражениях? За нарядными словосочетаниями незаметно ускользает реальная жизнь. Она превращается в легенду. А участники любого дела вовсе не творят свои биографии, но просто работают. Так и люди на Арагаце — они просто работают. Работают, устают, клянут непогоду, томятся надеждами и раздражаются, когда что-нибудь не выходит, не любят придирчивости начальства, привередничают из-за однообразия борщей и баранины, пишут письма и жаждут свиданий, радуются случаю спуститься вниз, к вечерним огням Еревана, и снова работают, работают, работают. И не предаются мыслям о своей исключительности и не видят в своей жизни ничего легендарного, разве что за вычетом тех редких эпизодов, о которых с жадностью расспрашивают их заезжие журналисты, нечаянно заставляя обитателей горы возвыситься на минуту над самими собой и над трудной арагацкой повседневностью. И когда подумаешь вдруг о неизбежной улыбочке, с какою читают эти люди заученно возвышенные, хотя и совершенно искренние слова об их романтической работе и жизни, язык прирастает к нёбу и на полуслове обрывается полуправдивое красноречие.
