Кто-то из толпы, кого не было видно, голосом тонким, как флейта, задавал вопросы. Крылов, не поворачивая головы на голос, а глядя на Ольгу и на гуся, зажатого между ее коленями, отвечал, стуча челюстью.
— Ты что же, собака, шатаешь нашу дисциплину? — спрашивала флейта.
— Виноватый, — отвечал Крылов, — виноватый я.
— Винова-а-тый? — в недобром изумлении вздохнули бойцы.
— Ты что ж это сделал, Крылов? — допрашивала флейта.
— Я сделал преступление, но я кушать хотел.
— Если кушать хотел, добром просил бы. Кто из нас кушать не хотел?
— Столько я кушать хотел, что разум-голову потерял.
— Pa-а-зум потерял?! — задохнулись бойцы. — Это боец, это ковтюховец-то?
— Виноватый я, — сказал Крылов, — простите меня.
Здесь опять поднялся великий шум и продолжался долго. Ковтюх сошел с крыльца, короткой рукой сделал знак, чтобы расчистили ему к телеге дорогу. Бойцы потеснились. Ковтюх, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед. От сильного движения его рук, когда он их закладывал за спину, на рубашке его лопнула пуговица.
Едва шум затих, он повернулся к Ольге и громким голосом, разнесшимся по всей площади, закричал Ольге в лицо:
— Бесчинство какое-нибудь, насилие делали над тобой?
Она видела, что ненависть к ней клубится и бьется в его глазах.
Она ответила ему звонко:
— Не делали.
— А зачем говорила, что делали? А зачем морда в крови?
Голосова высунула из-за плеча Ольги остренькое лицо:
— Он кулачищем ахнул ее между глаз. Сама видела!
Крылов дикими глазами взглянул на нее с телеги, обернулся к толпе и выкинул перед собой руки, сжатые в кулак.
— Ребяты! — сказал он густым голосом. — Даю прямое слово бойца: не ударял я ее ни в лицо и ни в куда. Я только гуся у нее позаимствовал, очень я кушать хотел. Судите меня за гуся, а за истязание женщины милуйте.
Флейтовый голос пропел из недр толпы:
— А за поросенка, Крылов, судить тебя или миловать?
— Не крал я поросенка, восподи!
Лошадь дернула, Крылов упал на колени, схватился руками за грядку. С головы его покатилась фуражка почтового ведомства. Редкие и злые, коротко стриженные волосы щетинкой стояли на голове. Добрый артиллерист поймал фуражку и двумя руками надел ее на голову Крылова, расправил смятую тулью.
Крылов, опершись на колени, встал на телеге, открыл рот.
— Восподи! — истерически выкрикнул он. — Этот подсвинок промеж ног у меня вышугнул на улицу независимо от меня. Даю вам клятву бойца! Подсвинка я не брал и с женщиной не шалил. Я только в гусе виноват. Пусть эта казачка подтвердит по совести.
