– Привет, – говорит он.
– А, Майк, – отвечает Клэр, не оборачиваясь. – Мне не показалось, что я тебя слышала.
Она продолжает писать. Он на мгновение задумывается над этим «Майк». Годами жена в основном звала его первым и вторым именем, как его знают в семье, как звали, когда он был маленьким. Она переняла эту привычку у его родителей и сестер – и обширной сети кузенов, теток и дядьев. Коллеги зовут его Майком; друзья, знакомые, зубные врачи, но не семья, не те, кого он любит. Но как ей об этом сказать? Как сказать: пожалуйста, зови меня обоими именами, как раньше?
– Что ты делаешь? – спрашивает он вместо этого.
– Я… – она исступленно пишет, – …просто заканчиваю работу о…
Она останавливается, что-то вычеркивает, снова начинает писать.
– Сколько времени?
– Около пяти.
Она поднимает голову, услышав известие, но не оборачивается.
– Задержался на работе, да? – бормочет она.
Мимо них по чердаку проходит образ Джины Мэйхью, словно полтергейст. Бросает на него взгляд из-под прямоугольного лба, потом исчезает в люке. Он сглатывает – или пытается сглотнуть. Горло сжалось и пересохло. Когда он в последний раз пил? Он не помнит. Ему хочется пить, понимает он, ужасно, чудовищно, невыносимо хочется пить. В мыслях мелькают стаканы воды, ряды колонок, выжженные желтые газоны.
– Нет… – выговаривает он. – Последний день четверти, всякие дела и… метро. Задержали… ну, знаешь… опять.
– Метро?
– Да.
Он принимается усиленно кивать, хотя на него не смотрят, и поспешно спрашивает:
– Так о чем работа?
– О Промышленной революции.
– А. Интересно. О чем именно?
Он делает шаг вперед, чтобы заглянуть ей через плечо.
– Промышленная революция и ее воздействие на средний класс, – говорит она, поворачиваясь к нему и закрывая страницу рукой, и у него в животе точно что-то распускается.
Отчасти похоть, отчасти ужас при виде ее коротких волос. Он к ним так и не привык пока, так и не может ей простить, что она подстриглась. Несколько недель назад он пришел домой и открыл входную дверь, еще не ведая, что случилось в тот день, еще веря в то, что жена – тот же человек, которым была всегда. Веер волос, думал он, по-прежнему на месте; мыслить иначе не было причин. Волосы, лежавшие у нее на плечах, волосы цвета меда, если смотреть на просвет, волосы, рассыпавшиеся по подушкам, волосы, которые он брал в руку, как шелковую веревку, ему так нравилось, как они окружают его темным шатром, когда она опускалась и поднималась над ним. Волосы, которые он заметил на первом семестре аспирантуры, на лекции о послевоенной Европе: чистую, гладкую, отражавшую солнце длину этих волос. Он никогда таких не видел и уж точно не трогал. У женщин в его семье волосы были темные или рыжие; непослушные, волнистые, тонкие, требовавшие лосьонов, шпилек и сеток. О таких волосах полагалось сокрушаться, жаловаться на них, оплакивать. Их не славили, как эти, которым позволено было сиять во всей полноте их простого англосаксонского великолепия. Но стоя в дверях ванной на втором этаже, все еще сжимая ключи в руке, он увидел, что волосы, которые он любил, исчезли. Их срезали, откромсали, с ними покончили. Они покрывали линолеум странными, звериными рисунками. А место жены занял остриженный мальчик в платье.
