Она, не ожидая ответа, схватывает палку старика — и тут же отпускает:
— Ой!.. Нет, нет, не объясняйте, дядя Ванаг. Я сама знаю: эта палка может стрелять. Но как вы попадаете в цель — у вас ведь такие плохие очки?
Партизан улыбается, прижимает голову девочки к груди и, помахав ей на прощание рукой, уходит в сторону леса.
Майга долго смотрит ему вслед.
Кто скажет, что это партизан? Жалкий старый нищий! Разве не видите, с каким трудом он передвигает ноги?
Девочку пробирает радостная дрожь. Мамуся жива, мамуся воюет! Быть может, она, взобравшись на высокую гору, не один раз наблюдала за Белочкой в бинокль.
Девочка поднимает скот и громко поет:
Как учила меня мать
Никогда не унывать,
Доброй быть, весёлой быть,
Песни петь и не тужить…
Закружил ветер, донёс звонкий голос пастушки до усадьбы Чадуров. А там, в саду, прогуливается госпожа Чадур, Герта и Бузулиха. Гостья вздыхает:
— Герточка, когда же мы запоём вот так же весело, от всего сердца?
Госпожа Чадур поджимает губы:
— Доченька, ответь нашей дорогой гостье: «Когда фрицы переберутся со своими танками через Волгу — абер тогда большевикам придёт капут и вот тогда-то мы покажем, на что способны наши глотки».
— Но откуда же у пастушки могло взяться желание так весело распевать?
Герта выжимает презрительно:
— Фи!.. Фэ!.. Животное!
— Ах, Альви́на, абер у батрацких детей совсем иные сердца, чем у наших. Частенько мне кажется: у них вместо сердца не то каблуки, не то подковы со всеми гвоздями. Вот у этой все погибли постыдной смертью, а она знай себе поёт, ликует!..
А время катится, катится. За летом — осень, за осенью — зима.
Ещё вчера дул суровый северик и снег падал, как пух из огромнейшей — на весь мир! — подушки. Сегодня же такая тишина, словно Сиполайнанская волость отгородилась от ветра волшебной стеной.
На усадьбе Утлей Жан Лукстынь служит с мартынова дня[3].В первый же день хозяйка огорошила парня словечком «вы». Если бы она вдруг завыла по-собачьи, и то он не удивился бы так, как этому «вы». Жан чуть было даже не решил, что богатеи делятся на два сорта — на плохих и хороших. Но уже через неделю парень уразумел: в Утлях та же постная каша, только миска понарядней.
«Жан, вы такой проворный!..» — а у «проворного» даже своей кровати нет. Спит на замызганном тюфячке на полу, в углу, под связками лука. С наступлением темноты сюда, словно полицейские на обыск, приползают целые отряды клопов.
«Жан, вы такой милый!..» — а «милого» заставляют трепать лён. Об этом, когда договаривались, не было сказано ни слова.
