— Что происходит, Анна?
— А, это ты? Извини, у меня в прихожей почтальон — я тебе перезвоню.
Через полчаса я позвонила ей снова.
— Ушел почтальон? Что случилось?
— А чего ты ждешь? Что, по твоим расчетам, должно случиться?
— Перестань болтать. Что с Кирой?
— Она не вернулась в ту ночь домой. Они вдвоем улетели на съемки.
Я не знала, что на это сказать, и спросила:
— Значит, он написал сценарий, а не пьесу?
— Кто? — в свою очередь спросила Анна.
— Ну, этот Дориан, Якуб.
— Забудь о нем. И о нас забудь. Обо мне, о Кире. Отстань от нас! — Анна выкрикнула все это злым хриплым голосом.
— Я-то отстану. Но и ты уж, пожалуйста, в свои истории меня больше не втравляй!
Мы опять поссорились. На этот раз, я была уверена, навсегда. Но не вышло. Через две недели вернулись Борька с Тамарой, и вечером того же дня Томка сказала:
— Жалко Киру. Ты не знаешь подробностей?
Сердце мое екнуло в предчувствии беды.
— А что с ней?
— Она в больнице, — сказала Тамара, — глотнула что-то, отравилась.
— Ерунда, — запротестовала я, — быть такого не может. Ты была у нее?
— Завтра пойду, — сказала Тамара. — Странно, что Анна тебе об этом ничего не сказала.
Мне не показалось это странным: когда приходит настоящая беда, не до рассказов. Жаль только, что настоящая беда иногда рождается из выдумки — из любви без любви, из желания воспарить над прозой жизни, из дурацкого письма из Калахари.
— Не могу во все это поверить, — сказала я, — она же умный человек, и если уж говорить правду, то ведь ее никто не обманывал.
— Не надо так, — попросила Тамара. — Ее спасли, она чуть не умерла. И потом, какая разница: тебя обманули или ты сам обманулся…
Разница была, но я уже боялась спорить. И с Томкой, и с Анной, со всеми.
Валера появлялся в редакции раз в неделю, и со всех сторон неслось: «Привет, Валера!», «Как жизнь, Валера?» Никому в голову не приходило, что неправильно сорокалетнего почтенного мужчину с большими выразительными глазами называть Валерой. Был бы какой-нибудь живчик, высохший стрючок — куда ни шло. Но этот вышагивал степенно, поворачивал голову медленно, и каждый, кто впервые слышал, как его окликают, без одобрения отмечал: ничего себе Валера.
Первым делом Валера направлялся в отдел информации, там оставлял свои заметки и уж оттуда начинал обход редакции. Определенного маршрута у него не было. То он сразу заходил в машинописное бюро и с порога посылал зачарованный взгляд старшей машинистке Але, то пересекал вдоль длинный коридор и объявлялся в отделе литературы и искусства. Там заведующей была бывшая балерина, человек суровый и чересчур обидчивый. Она не терпела никаких комплиментов даже со стороны старых критиков и театроведов, самый невинный мадригал молодого поэта ввергал ее в ярость. А вот Валера мог говорить ей все, что взбредет в его большую, покрытую бежевым пухом голову.
