Я едва не расхохоталась, услышав его слова. Куда и слабость моя пропала — схлынула волной, ушла прочь, а во мне кровь вскипела, к лицу прилила. Чую — горят щеки, полыхают маками яркими.
Морок, знать! Нравилась, знать!
И как удержалась, чтоб не сбросить Збышека с мешка, не знаю… Испугался он, в том все дело — вот что я поняла в тот миг.
Потому и прибежал просить прощения. Побоялся, что метка моя ведьмачья на нем останется, ежели злиться буду и дальше.
А я вдруг поняла — не злюсь.
Вот ни капельки не злюсь.
Смех мой стих, чувствую, лицо как льдом сковало.
— Иди своей дорогой, Збышек, — тихо ответила, пытаясь гнев свой обуздать, чтоб беды не было хлопцу. — Иди. Не серчаю.
И выдохнула тяжело, словно горло мне перехватило чем-то — не то удавкой, не то лапой мохнатой. Гнев то, видать, не хотел слова эти в мир явий выпускать. Хотел он, проклятый, увести тропой гиблой. Хотел человека погубить.
— Иди! — прикрикнула на хлопца, едва сдерживаясь, чтоб не броситься на него да не исцарапать.
Збышек кивнул торопливо и спрыгнул с телеги, а мимо невесты пробежал, словно за ним сто чертей мчалось.
Может, так и было — гнев-то мой метнулся следом… Но бессилен был он, словно легкий туман над рекой поутру, рассеется, не беда. Ничего не останется.
Уеду отсюда — и забудут меня.
И я про все забуду.
Я отвернулась, чтобы больше не видеть никого — не с кем было прощаться. Даже Дарина-травница не подошла проводить, вчера потай ото всех в избу явилась, платок пуховый принесла в подарок, жалела меня, все про матушку вспоминала — подруги они были, вместе к проклятой речке той ходили, когда исчезла родительница моя.
А вот при всех побоялась Дарина мне счастливого пути пожелать. Обидно было, но понимала я — ей тут еще жить, среди этих людей, которые меня с рождения невзлюбили.
Телеги тронулись, и я закрыла глаза — радость на лицах селян невыносимо было видеть.
Всегда я была здесь чужая. Никому не была нужна.
Нечего и жалеть о прошлой жизни.
Впереди у меня сто дорог, сто путей — выбирай любую.
В дороге тяжело пришлось — сено кололось, мешки, что под ним лежали, казались камнями набитыми, то и дело что-то впивалось мне в ногу, кусалось и жглось. Но выбирать не приходилось, и добираться до границы с северным лесом, в котором, как сказывали, и начиналась тропа к волшебной школе, нужно было с обозом. Пеша не одну седмицу пришлось бы идти, а с ларем моим — хоть и не особо тяжел он — вдвойне тяжче довелось бы. А так — сиди себе, по сторонам гляди да помалкивай.
