Я сказал Климу, что скоро вернусь, и двинулся туда. Беглец не соврал. В редком молоденьком сосняке я нашел семь свежих пней. Были срублены огромные сосны, которые мы оставили на семена.
Обратно мы возвращались поздно. Клим ругал грязь, сырость и темноту. Ноги скользили по промозглой дороге. Клим несколько раз оступался и падал.
В доме было не топлено. Я лег на кровать, не сняв сапог, не подвернув матраца.
— Надо готовить суп, — сказал Клим. Я промолчал. Он взял со стола кусок хлеба, пожевал его.
— Хлеб как резина, — сказал он.
Я промолчал. Мне было все равно, какой хлеб. Есть мне не хотелось. Я устал и думал о порубке.
— Пожалуй, я поеду, — сказал Клим.
— Куда?
— В Ленинград.
— На зайцев не останешься?
Он кинул в чемодан полотенце, мыло.
— Ты меня не провожай, — сказал он, — я сам.
Хлопнула дверь. Было слышно, как стучал по крыше дождь. Лучи от автомашин скользили по стене. Клим уехал.
Я читал в книжке, что кому-то в тяжкие ночи снились львы. Мне никогда не снились львы. Даже лес мне не снился. Каждую ночь, когда я ложился на кровать, сбитую из досок, и ворочался на слежавшемся соломенном тюфяке, мне снилось море. Я кутался в одеяло и плыл по морю вечно. Старики говорят: моряк, которому снится море, — конченый человек. Но мне было плевать на эти речи.
В нашем парклесхозе мой дед Иван Прокопыч Леонов считался старейшим лесником.
На своем веку он пережил не один десяток своих собратьев по службе; его соседи как-то сами собой рассеялись: кто переменил профессию, кто уехал, кто умер. Моим предшественником на кордоне был молодой токарь ленинградского завода. Он сменил какого-то бывшего заведующего клубом, прославившегося изготовлением ивовых самоделок — свистулек. Оба они, и бывший заведующий и токарь, не пробыли в лесниках года, допустили много порубок, работали спустя рукава; один лелеял мечту изобрести небывалый народный инструмент и тем обессмертить свое имя, а другой с утра до ночи чистил собственный мотоцикл, угрожающий рев которого выгнал из нашего леса всех зайцев.
Дед привык смотреть на этих работников с укоризной, называл их «летунами» и по-стариковски скорбел о лесе. Он был уверен, что молодежь с некоторых пор стала легкомысленной и по своей беспечности погубит лес: вырубит его или, еще страшнее, не убережет от пожара.
Он и на меня так смотрел; моя ревностная служба не поколебала в нем горького чувства.
Перед весной он поехал в контору и потребовал у начальника, чтобы на весну и лето — особо опасное время для пожаров — прикрепить ко мне надежного человека в должности пожарника. Я принял этот поступок с молчаливым упреком, — я не нуждался в опеке.
