Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына.
— При ваших стремлениях пророческого рода денег-то брать нельзя, это вам надо знать заранее.
— Я немного взял…
Вот буквальный ответ, позорный.
Я хотел рассказать старый анекдот о невинной девушке, ребенок которой так мало пищал, что даже не мог считаться ребенком. Можно считать, что его не было.
В этом вопросе нет много и мало, это — качественная реакция. И совести нашей, как адепта Бога {нрзб}.
Но передо мной сияло привлекательное круглое лицо.
— Я буду вас просить — деньги, конечно, эти деньги идут не из-за границы {нрзб}.
Я не встречался с Солженицыным после Солотчи >{22}.
1965 г.
В моих рассказах праведников больше, чем в рассказах Солженицына.
Мир Солженицына — это мир подсчетов, расчетов.
<1967–1970 гг.>
Письмо Солженицына — это безопасная, дешевого вкуса <штука>, где, по выражению Храбровицкого: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы все было в “законе”». Недостает еще письма с протестом против смертной казни и подобных абстракций >{23}.
Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын — неподходящий человек для этого.
Вот в чем несчастье русской прозы, нравоучительной литературы. Каждый мудак начинает изображать из себя учителя жизни.
Символ «прогрессивного человечества» — внутрипарламентской оппозиции, которую хочет возглавить Солженицын — это трояк >{24}, носитель той миссии в борьбе с советской властью. Если этот трояк и не приведет к немедленному восстанию на всей территории СССР, то дает ему право спрашивать:
— А почему у писателя Н. герой не верит в Бога? Я давал трояк, и вдруг… Деньги назад!
Чем дешевле был «прием», тем больший он имел успех. Вот в чем трагедия нашей жизни. Это стремление к заурядности, как реакция на войну (все равно — выигранную или проигранную).
После бесед многочисленных с Солженицыным чувствую себя обокраденным, а не обогащенным.
В одно из своих {нрзб} чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов.
— Колымские рассказы… Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком >{25}. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым.
Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
