Тем временем на том конце провода Алена отдала трубку Виржинии, и я услышал ее низкий зовущий голос:
– Бонжур! Гуд ивнинг. Хау ар ю?
– Бонжур… – повторил я тупо, как второгодник у классной доски. И снова: – Бонжур… Бонжур…
На том конце провода сказали еще что-то – тихо сказали, тихо и осторожно. Подождали ответа и… повесили трубку.
Я стоял в пустом коридоре коммунальной «вороньей слободки» и горестно слушал глухие гудки отбоя.
Может быть, мне только что по-французски признались в любви?
Может быть, у меня спросили, не хочу ли я, чтобы она немедленно примчалась ко мне на такси?
Может быть, меня позвали в Париж, в Лиссабон, в ночной загул по метельной Москве?
Ангелы, сидевшие на моем плече, ничем не могли мне помочь, ведь они учились вместе со мной в сто семьдесят первой школе города Баку. То была самая хулиганская школа в городе, и посещение уроков английского там презиралось. Вместо них мы гоняли в футбол…
* * *
– В семьдесят третьем я уехал, – сказал мне Пономарев, когда мы плыли с ним по Москве-реке на корабле «Чижик». – Хотя такого понятия «взял и уехал» тогда не существовало. Я убежал из Советского Союза по подложной визе. То есть, виза, конечно, была настоящая, но вызов от родственников из Израиля был липовый…
– И тебя выпустили по израильской визе? – изумился я. – Да ты посмотри на себя – ну, какой из тебя Кац или Рабинович?
– Конечно, я стопроцентно русский и православный, – ответил Пономарев. – Но тогда существовала целая система – в конце всех анкет, которые ты вместе с израильским вызовом подавал в ОВИР, ты должен был написать, откуда у тебя взялись эти израильские родственники, которые без тебя просто жить там не могут. У отъезжающих это называлось «легенда», а составить эту легенду мне помог один еврейский активист по фамилии Яхот. Он, вообще-то, герой – помогал всем уезжающим и ходил буквально по острию ножа. Моя «легенда» состояла в том, что у мамы был любовник, от которого я родился, но который уехал в Израиль. И во время войны с Египтом его там ранило, теперь он инвалид, нуждается в уходе и без меня жить не может.
– То есть, ты написал, что твой папа – Рабинович?
– Ну да. А в ОВИРе все эти бумаги принимала капитан КГБ по фамилии Израилова – ты можешь себе такое представить? Израилова! Жизнь невероятней выдумки! И вот, когда она прочла мою «легенду», она посмотрела мне в глаза и говорит: «Это хорошо». Так прямо и сказала: «Это хорошо». Закрыла все бумаги и продолжает: «Все, ждите решение. В течение месяца будет ответ». Ну, я и решил, что у меня есть месяц отдыха. Но через два дня звонит мне мать: «Ты должен сейчас же прийти домой!» Я прихожу, она в истерике: «Какой еврейский любовник? Как ты смел? Меня в КГБ вызывали! Мне показали, что ты про меня написал. Как ты мог?!» Я говорю: «Мам, мне надо уезжать». – «Куда? В Израиль? Никакого Израиля! Там война все время! Мне достаточно войн!» Я сейчас копирую ее слово в слово: «Я уже столько войн пережила! Ни в какой Израиль ты не поедешь!». А ее муж – знаменитый, кстати, тассовский фотограф, он во время войны был фронтовым фотокорреспондентом, и они поженились незадолго до моего отъезда – он ей говорит: «Знаешь, раз он бумаги уже сдал, то его задерживать не надо. Потому что, если он тут останется, то жизни ему не будет». И мама затихла, и уже вся в слезах подписала бумагу, что согласна на мой отъезд…
