* * *
А я собирал книги. В девять лет я начал писать стихи и посылать их из Полтавы в Москву, в «Пионерскую правду», которая – слава богу! – их ни разу не напечатала. Но меня это не остановило, в четырнадцать лет я сказал маме, что буду поэтом и мне нужна поэтическая среда, и уехал от мамы с папой в Баку, к дедушке. Там я оказался в 171-й школе на улице Кецховели – того самого Ладо Кецховели, который на пару с Сосо Джугашвили не то грабил кавказские банки, не то принимал это награбленное для содержания подпольной типографии «Нино», что на Лесной улице в Москве. Влияние улицы с таким именем было совершенно наглядно – 171-я была самой хулиганской мужской школой в городе. Мы срывали уроки нелюбимым учителям, с деревянными винтовками сбегали с военного дела в соседнюю женскую школу пугать там девчонок, а каждый понедельник всем классом срывались с первых уроков в кинотеатр имени Низами на первый сеанс «Тарзана», «Битвы на рельсах» и «Чайки умирают в гавани». При этом те десять копеек, которые дедушка давал мне на завтрак, я не тратил, копил, и на скопленные рубли покупал или выменивал на черном рынке Надсона и Бальмонта, Есенина и Блока, Пастернака и Ахматову, Мариенгофа и Гумилева – всех без разбору, кого только мог достать. И точно так, как Пономарев разучивал Клиффорда Брауна, я знал наизусть весь зелененький четырехтомник Есенина, два красных первых тома Маяковского, всего Иосифа Уткина и т. д., а ночами писал стихи то под Надсона, то под Верхарна. Но лучше всего получалось под Уткина: «Граждане! Люди! Уважьте влюбленных! Влюбленных, сидящих в аллеях зеленых…» Или: «Без пальто хожу по году, дождь и снег я не утру с лица. Говорят: “собачая погода”, но ведь не кошачие сердца!». Эти стихи даже в «Юности» напечатали…
* * *
– В тысяча девятьсот шестьдесят втором году на улице Горького в «Молодежном» кафе открылся первый в Москве джаз-клуб, – продолжал Пономарев. – Специально для того, чтобы водить туда иностранцев и показывать им, что у нас в Советском Союзе полная свобода. Хотя это был, практически, единственный легальный джазовый клуб на всю страну, да и то под «крышей» ЦК комсомола – краснощекие гэбэшные комсомольцы разыгрывали там роль гостеприимных хозяев. Никогда не забуду один случай. Мне было лет двадцать пять, и я там играл со знаменитым трио Вадима Сакуна. В то время трио Сакуна было для России то же самое, что «Посланцы джаза» для всего остального мира. При этом Сакун был не только блестящий пианист, но и блестящий физик – вот такое сочетание двух талантов. И вот прихожу я как-то играть, а Сакун говорит: «Валер, сегодня у нас американцы». Смотрю, действительно сидит целая группа молодежи лет по пятнадцать-шестнадцать. И с ними невысокого роста чернокожий мужичок. Ну, хорошо, мы стали играть. А в перерыве этот мужичок встал и прямо на меня идет к сцене. Подходит и начинает мне что-то говорить по-английски. А я тогда по-английски не говорил, поэтому я ему только: «Сенкю, сенкю вери мач…» А он решил, что я говорю по-английски. И воодушевился, снова что-то рассказывает. Только остановится, я ему: «Сенкю». Он думает, что я все понимаю, и продолжает. Ну и, конечно, тут же стоит комсомолец, следит, чтоб, не дай бог, я не сказал что-нибудь не то… А потом стал мне переводить и говорит: «Этот профессор просто обалдел от твоей игры. Говорит, что ты играешь, как Клиффорд Браун. И спрашивает: “Может, послать тебе диски этого Брауна? Дай, говорит, твой адрес”. А сам, этот комсомолец, смотрит на меня такими круглыми глазами, мол – не смей! Я и говорю: «Нет, спасибо, у меня все есть». Не могу же я дать свой адрес американцу, если гэбэшник запрещает! А этот черный профессор опять: вы так прекрасно играете, давайте я вам пришлю диски лучших джазистов мира! А я снова вынужден отказываться. До сих пор вижу спину этого профессора, когда он в недоумении уходил от меня к своим ребятам…
