Я думаю, что вор еще долго пытался найти что-нибудь ценное в папиных чемоданах. Наверное, он даже разрезал дно и крышку, надеясь, что в них спрятаны какие-нибудь ценные камни или золото, а мол, стеклышки папа вез просто так, для маскировки. А когда он понял, что кроме стеклышек в чемоданах действительно ничего нет, вот тут, я думаю, вор сел над этими чемоданами и заплакал, ругая моего папу последними словами.
– Лучше бы я украл у него сапоги! – говорил себе вор.
А в ночном поезде, который шел по Сибири, в темном вагоне, на второй полке плакал мой папа, и говорил то же самое:
– Лучше бы он снял с меня сапоги! Ведь я собирал эти диапозитивы с самого детства, с тех пор, как в тысяча девятьсот пятнадцатом году дядя Исаак приехал из Америки и купил мне «Волшебный фонарь» в одесском магазине «Вассерман и Ко».
Но долго моему папе плакать не пришлось. Я не знаю, арестовали ли когда-нибудь вора, который украл папины чемоданы, а моего папу арестовали на следующий день после этой истории. Военный патруль искал в поездах шпионов и тех, кто прячется от военной службы, и они арестовали моего папу, потому что самый важный документ о том, что он не видит одним глазом и освобожден от службы в армии, папа, конечно, держал в одном из украденных чемоданов. А когда украли и стеклышки, и документ, то папу арестовали и отправили в госпиталь на проверку – видит его глаз или не видит.
А мы с мамой поехали дальше, в Сибирь, теперь уже без папы.
Я не помню все это путешествие, но помню, что мы высадились из поезда в городе Улан-Удэ и по длинной промороженной улице пошли, как сказала мама, к дяде Лёве, двоюродному брату моей мамы и начальнику тылового госпиталя. Было темно и ужасно холодно, у меня отмерзали уши под морской бескозыркой и ноги в легких бакинских ботиночках. Но рыжий, толстый, в военной форме и фетровых сапогах дядя Лёва не пустил нас к себе домой. Поскольку я был ростом как раз с эти фетровые дяди-лёвины сапоги, я помню их до сих пор. И посреди сибирской зимы мы втроем оказались просто на улице: моя молодая красивая мама с восьмимесячной дочкой и с чемоданом в руках, и со мной, четырехлетним мальчиком, который держался за полу ее легкого бакинского пальто. Помню, мы шли по каким-то ледяным улицам назад к вокзалу, я ревел от холода и отморозил ноги, мама дышала на мою сестренку, чтобы хоть как-то ее согреть, и вместе с ее дыханием падали на мою сестренку горячие мамины слезы.
Вот за эту историю меня и приняли во ВГИК.
