Еще, не приведи Аллах, увидит Кази-Магома и расскажет в ауле, и сыновья наибов, их кунаки
[15] подымут его на смех…
И он, стыдливо уклоняясь от ласки матери, говорит ей, напрасно стараясь сделать свой нежный голосок резким и твердым, как у взрослых:
— Ступай, мать, тетка Фатима скучает!
А у самого глазенки так и светятся лаской.
Патимат не обижена нисколько. О, она отлично понимает его: он будущий джигит, мужчина, не может же он быть пришитым к суконной поле ее бешмета! Она приласкала его, и довольно. Теперь на душе ее так же мирно, как в саду Аллаха. Он с нею, ее первенец, ее орленок, ее белый кречет! О, пусть себе каркает эта безумная Фатима, сколько ей угодно, она ничего не боится теперь. Аллах сохранит ей ее сына; она не отдаст его никому. Она до безумия любит его… Никого, никого, ни мужа, ни Кази-Магому, ее второго ребенка, она не может так любить и лелеять!.. Все ее сердце от края до края заполнил сплошь этот черноглазый мальчик с огненным взором и ласковой душой…
А черноглазый мальчик уже подле брата.
— Зачем подходила к тебе мать? — спрашивает его тот лукаво.
Хотя Кази-Магоме только шесть лет, но он понимает больше, чем следует ребенку. Заносчивый и хитрый, он лукав, как кошка, и труслив, как горный олень.
Но Джемалэддин и не слышит вопроса. Все его внимание привлечено любопытным зрелищем. На соседнем утесе бьется что-то круглое и мохнатое, испуская жалобные крики.
В три прыжка достигнуть утеса, вскарабкаться на него и узнать, что это такое, — для мальчиков дело одной минуты.
Кричащее, распростертое существо не что иное, как орленок, выпавший из гнезда…
Алая струйка крови вытекает из пораненного при падении крыла и струится по камням, оставляя кровавый след на утесе.
Оба мальчика быстро склонились над несчастной птицей и, затаив дыхание, смотрят на нее. И вдруг Кази-Магома, протянув руки, неожиданно схватывает за лапу орленка.
— Что ты хочешь делать? — недоумевая, спрашивает его Джемалэддин.
— Хочу играть в гяура! — со смехом отвечает ему брат. — Пусть это будет раненый урус. — И с этими словами он, извернувшись, как кошка, припал к земле и, заглядывая в самые глаза орленку, стал медленно выворачивать ему когти, отрывая их и приговаривая каким-то свистящим голосом, прерывавшимся от волнения и дикой радости: — Яхши! Яхши! Это ты, который уничтожаешь наши пастбища и сады, сжигаешь наши посевы и аулы. Так вот же тебе! — И он с дьявольской жестокостью продолжал свою ужасную работу. Глаза его горели, грудь высоко вздымалась под тонким сукном бешмета. Папаха сдвинулась набок и обнажила круглую, как шар, бритую головенку.
