А через день он приходит, и когда я открываю дверь, прямо на лестнице нахлобучивает на меня пыжиковую шапку. Он говорит, что шапку ему купил отец, а она оказалась мала и поэтому он дарит ее мне. Я вспоминаю, что когда-то говорила о том, что хотела бы иметь такую шапку.
— Юлька, не надо, что ты… Что ты скажешь отцу?
— А ты думаешь, он спросит? Я ему до лампочки.
— Но это же мальчиковая шапка! (Именно такую-то я и хотела.)
— Будешь носить ее задом наперед — вот и все дела.
Я смотрю на него и улыбаюсь.
В нашу лабораторию принесли четыре билета на вечер московских поэтов.
Решили эти билеты разыграть. Но не каждый по отдельности, а сразу пару билетов выигравшим. Мне никогда не везло в таких вещах, и когда я тащила из чьей-то шапки бумажку, то уже заранее знала, что не выиграю. Так оно и оказалось. Повезло шефу.
— Пойдешь со мной? — спросил он, увидев, что я чуть не плачу.
Но что за радость мне идти с ним, если я хотела, чтоб пошел Юлька! Я-то что, я и так прочесть могу, да и читала. А вот Юлька… Книжек поэтических теперь не достать, а в Публичку он не пойдет, особенно если я буду на этом настаивать.
— Нет… — глухо сказала я.
Шеф знал про Юльку. Про него знали все мои сослуживцы. У нас каждое утро начиналось с того, что кто-нибудь спрашивал:
— Ну, Маша, как там твой гасконец?
И я чистосердечно рассказывала — что, как и почему. Ну, кое о чем, конечно, приходилось умалчивать, хотя все, особенно мужчины, были настойчиво-любопытны. Я с удовольствием отвечала почти на все вопросы, но все же не на все…
И вдруг…
— Ладно, черт с тобой, бери оба… — И шеф протягивает мне билеты.
И вот мы с Юлькой явились на этот вечер. Я видела по Юлькиным глазам, что ему нравится толпа у входа.
Потом мы уже сидели в зале — и как-то неожиданно в неизвестно откуда выскочил на сцену Евтушенко.
Вдоль моря быстро девочка проходит,
бледнея, розовея и дичась.
В ней все восходит. Что с ней происходит?
В ней возникает женщина сейчас.
Она у моря тапочки снимает,
вступая, словно в музыку, в него,
и все она на свете понимает,
хотя не понимает ничего…
Я забыла про Юльку. Я смотрела, вытянув шею, потому что это было мне, про меня. Мне хотелось, чтоб он видел меня, знал, что это я — Маша.
…пусть не боится мама —
тебе не причиню я, Маша, зла.
Мне от тебя немного надо, Маша,
и очень много — чтобы ты была.
Потом был Вознесенский. Я схватила Юлькину руку, прижала ее к груди, и он впервые не ощерился на такой всплеск моих эмоций, тем более что на сцене уже была Белла Ахмадулина и прекрасным своим голосом говорила уже теперь про Юльку — ну про кого же еще, как не про Юльку:
