Кьяра была погружена в свои мысли и старалась не смотреть мне в глаза.
Рассказывал ли он ей, какие комплименты я изливал в ее адрес? Она казалась расстроенной. Или досадовала на мое внезапное вторжение в их маленький мирок? Я вспомнил ее тон в то утро, когда они сцепились с Мафальдой. Неприятная усмешка появилась на ее лице, сейчас она скажет какую-нибудь колкость.
– У них дома никаких расписаний, никаких правил, ни надсмотра, ничего. Вот почему он такой паинька. Это же очевидно. Нет поводов для бунта.
– Это правда?
– Вполне возможно, – ответил я, стремясь как можно скорее закрыть тему. – Есть разные способы бунтовать.
– Вот как? – спросил он.
– Назови один, – не удержалась Кьяра.
– Ты вряд ли поймешь.
– Он читает Пауля Целана, – вставил Оливер, пытаясь перевести разговор в другое русло, а может, желая выручить меня и показать, пускай неявно, что еще не забыл нашу предыдущую беседу. Пытался ли он реабилитировать меня в глазах остальных за шпильку про позднее время или готовил новую шутку в мой адрес? Стальной, безучастный взгляд застыл на его лице.
– E chi è? Кто это? – Она никогда не слышала о Пауле Целане.
Я украдкой взглянул на него и наконец встретил его взгляд, но не увидел в его глазах никакого злого умысла. На чей он стороне?
– Поэт, – прошептал он, когда они неторопливо двинулись в центр пьяцетты, и следом бросил мне обычное После!
Я наблюдал, как они ищут свободный столик в одном из кафе.
Друзья спросили, подкатывал ли он к ней.
Не знаю, ответил я.
Или они этим уже занимаются?
Этого я тоже не знал.
Хотел бы я быть на его месте.
А кто не хотел бы?
Но я был на седьмом небе. Тот факт, что он не забыл наш разговор о Целане, наполнил меня энергией, которую я не ощущал уже много дней. Она заряжала все вокруг. Всего лишь слово, взгляд – и я очутился в раю. Возможно, не так уж трудно быть счастливым. Требовалось только найти источник счастья внутри себя и в следующий раз не ждать, что кто-нибудь другой подарит тебе его.
Я вспомнил сцену из Библии, когда Яков просит воды у Рахили, слышит от нее пророческие слова, воздевает руки к небу и целует землю возле колодца. Я еврей, Целан еврей, Оливер еврей – мы пребывали наполовину в гетто, наполовину в оазисе, за пределами жестокого и неумолимого мира, где внезапно отпала необходимость беспокоиться о посторонних, где никто не смущает и не судит нас, где один просто понимает другого, понимает настолько всецело, что утрата такой тесной связи равносильна
