И как обычно: дрозды, сосны, цикады.
Лето.
Я почти не думал о приближении учебного года. Окунувшись теперь в летний зной, я ощутил облегчение, словно впереди были еще несколько месяцев каникул.
Через несколько минут в противоположном направлении пронесся direttissimo до Рима – точен, как всегда. Три дня назад мы сели в точно такой же. Сейчас я вспомнил, как смотрел тогда из окна вагона и думал: Через пару дней ты вернешься в одиночестве, испытывая агонию, так что приготовься к этому. Будь начеку. Я репетировал наше с ним расставание не только, чтобы предотвратить боль, приняв ее заранее в малой дозе, но, подобно всем суеверным людям, чтобы посмотреть, не сможет ли смягчить удар судьбы моя готовность принять худшее. Как солдаты, тренирующиеся в ночных условиях, я привыкал жить в темноте, чтобы не ослепнуть, когда опустится мрак. Отрепетировать боль, чтобы притупить боль. Лечить подобное подобным.
Итак, еще раз. Вид на бухту: вычеркнуто.
Запах сосен: вычеркнуто.
Будка станционного смотрителя: вычеркнуто.
Холмы вдалеке, напоминающие о том утре, когда мы, возвращаясь из Б., летели по склону и едва не сшибли цыганскую девочку: вычеркнуто.
Запах мочи, горючего, гудрона, эмалевой краски: вычеркнуто, вычеркнуто, вычеркнуто и вычеркнуто.
Анкизе взял мой рюкзак, вызвавшись нести его. Я отказался: рюкзаки созданы, чтобы обременять только своих владельцев, больше никого. Он ничего из этого не понял и отдал рюкзак мне.
Он спросил, уехал ли синьор Улливер.
Да, этим утром.
– Triste, ты расстроен, – заметил он.
– Да, немного.
– Anche a me duole, я тоже грущу.
Я избегал смотреть ему в глаза. Я не хотел поощрять его разговорчивость, ни вообще затрагивать эту тему.
Едва я переступил порог дома, мать принялась выпытывать подробности нашей поездки. Я сказал, что мы не занимались ничем особенным, только посетили Капитолий, виллу Боргезе и базилику святого Климента. Еще много бродили по городу. Много фонтанов. Много незнакомых мест. Два раза ужинали.
– Ужинали? – спросила мать, не скрывая торжествующего видишь-я-же-говорила. – И с кем?
– С людьми.
– Какими людьми?
– Писателями, издателями, друзьями Оливера. Сидели допоздна каждый вечер.
– Ему еще нет и восемнадцати, а он уже ведет la dolce vita[40], – раздалась ехидная ремарка Мафальды. Мать была с ней солидарна.
– Мы прибрали твою комнату. Теперь там все как прежде. Мы подумали, что ты захочешь наконец получить ее назад.
Меня захлестнули отчаяние и гнев. Кто дал им право? Я не сомневался, что они шпионили, вместе или по отдельности.
