все направо и налево. Это всего лишь фигура речи, знаете ли», – отозвался Фальстаф, которому, видимо, уже приелась слава его крестника. Заметив, что Ада идет в одиночестве, я чуть замедлил шаг и взял ее за руку. Она была в белом, ее загорелая кожа отливала глянцем, мне хотелось коснуться каждой поры ее тела. Мы шли молча. Я слышал, как ее высокие каблуки стучат по тротуару. В темноте она казалась привидением.
Я не хотел, чтобы эта прогулка заканчивалась. Тихая и пустынная аллея была погружена во тьму, и древние, выщербленные камни мостовой блестели от влаги, как будто разносчик из незапамятных времен пролил маслянистое содержимое своей амфоры прежде чем исчезнуть под землей древнего города. В Риме не осталось ни души. И опустевший город, видевший стольких на своем веку, теперь принадлежал лишь нам одним и поэту, который воссоздал его сообразно своему представлению, пускай только на одну ночь. Невзирая на духоту мы могли, если бы захотели, ходить кругами, и никто не понял бы и не стал бы возражать.
Пока мы медленно брели по пустынному лабиринту тускло освещенных улиц, я принялся размышлять о том, как разговор о «Святом Клименте» соотносится с нами – как мы движемся сквозь время, как время движется сквозь нас, как мы меняемся и, меняясь, возвращаемся к тому, с чего начали. Можно прожить всю жизнь и не научиться ничему, кроме этого. Таков был урок поэта, я полагаю. Через месяц или около того, когда я снова вернусь в Рим, наше с Оливером пребывание здесь сегодня покажется абсолютно нереальным, как если бы оно произошло с кем-то другим. И желание, родившееся здесь три года назад, когда парень-посыльный пригласил меня в дешевый кинотеатр, имевший определенную славу, покажется мне таким же неосуществимым через три месяца, как казалось три года назад. Он возник. Он исчез. Ничего не изменилось. Я все такой же. Мир все такой же. И однако, ничто уже не будет как прежде. В остатке – только грезы и смутное воспоминание.
Когда мы пришли, бар уже закрывался.
– Мы закрываемся в два.
– Что ж, у нас еще есть время, чтобы выпить.
Оливер хотел мартини «по-американски». Отличная мысль, подхватил поэт. «Мне тоже», – вставил кто-то еще. Из большого музыкального автомата доносился все тот же летний хит, который мы слушали весь июль. Услыхав слово «мартини», старик Фальстаф и издатель тоже поддакнули. «Ehi! Taverniere! Эй! Трактирщик!» – крикнул Фальстаф. Официант предложил нам на выбор только вино или пиво – бармен ушел пораньше в тот вечер, поскольку его мать слегла и ее положили в больницу. Путанное объяснение официанта вызвало сдержанные усмешки на лицах. Оливер спросил, почем у них мартини. Официант прокричал вопрос девушке за кассой. Она назвала стоимость.
