Для странствий судно создавал
Скиталец вод Эарендил;
Он прочный остов воздвигал,
Борта и мачты возводил,
Ткал паруса из серебра,
Крепил огни — светить в пути;
Подобьем лебедя была
Резная грудь его ладьи
[9].
Далее описывается, как Мореход (отец Эльронда Полуэльфа и дальний предок Арагорна) исполнил свою миссию в Бессмертных землях. Поскольку вернуться в Средиземье ему запрещено, он послан Бессмертными в вечное странствие на серебряном крылатом корабле по безбрежному небу и сияет ныне и навеки как ярчайшая из звезд над Средиземьем, известная нам как Венера, вестница рассвета и вечера. Самая ранняя версия стихотворения была опубликована в «Книге утраченных сказаний» (часть II) вместе с подробным разбором его эволюции. Начнем стихи так:
Эарендель восстал над оправой скал,
Где, как в чаше, бурлит Океан.
Сквозь проем ночной, точно луч огневой,
Там, где брег туманом заткан.
Он направил свой бриг, как искристый блик,
От последней кромки песков;
И путем огня под дыханием дня
Прочь от Западных берегов.
Эти строки созвучны поэтическому представлению Толкина о вселенной, но они иллюстрируют и значимость языка, самого звучания слов и стихов, для толкиновского «путешествия внутрь себя». «Странный трепет», о котором он пишет, вызван не просто фонетическим эффектом отдельных слов, использованных Кюневульфом. Поэтический контекст, в который они помещены, наделяет слова музыкальностью и способностью растрогать сердца. Пусть пресловутая фраза заимствована из поэмы однозначно христианской, но Толкин не сразу приходит к однозначно христианской интерпретации (L 297). Не устраивают Толкина и самоочевидные (для него) германские и древнеисландские аллюзии на звезду или одноименного посланца; они лишь пробудили еще больший интерес.
В первую очередь Толкина интересует древний мир, мифическая история, воскрешенная в сознании этой фразой. Благодаря поэту стихотворная строчка становится вместилищем памяти рода — той самой памяти, воскрешению или возрождению которой Толкин готов посвятить большую часть своей жизни. В этом отрывке, изъятом из контекста, но в сочетании с другими намеками и свидетельствами, он прозревает возможность восстановить давно утраченную мифологию донормандской Англии (L 131 и 180).
Ключом к этой реконструкции стал язык; а чтобы понять, как именно, достаточно взглянуть на теории собрата–инклинга Оуэна Барфилда. По его мнению, развитие разума, мифологии и языка идут рука об руку. Человеческий язык и сознание эволюционировали вместе от «исходного соучастия», когда субъект и объект, слово и вещь, были практически тождественны, к состоянию отчуждения, когда они обособились настолько, что само ощущение связи — с природой и друг с другом — оказалось утраченным. Самая ранняя форма сознания выражалась в первую очередь в мифах, поэзии и метафоре. Древние языки использовали образы вещей, чтобы передать их значение. Позже, с развитием абстрактного мышления, метафора отходит на задний план, а для научного сознания первостепенную роль играют беспристрастность и точные измерения. Это неизбежный этап в формировании нового вида соучастия — сознательное приобщение ко всему сущему, возвещенное в эволюции рода человеческого (по крайней мере, так думал Барфилд вслед за Штейнером) через явление Христа.
