Притомилась и захромала.
Моя любимая ушла от меня,—
Кто исцелит мое сердце?
— Эй, Чимид! Все ли спокойно? — еще издали закричал веселый пастух Гончиг и подъехал к Чимиду: — А я вижу — ты убрался; думаю, нужно за твоей отарой поглядеть. Не в добрый час нагрянет этот проклятый мангус Бадзар — будет тебе выволочка. — У Гончига была круглая стриженая голова с большими оттопыренными ушами и вечно смеющиеся глаза с нависающими толстыми веками. Халат — сплошная рвань.
— Сестра при смерти… — выдавил из себя Чимид. — Ходил к эмчиламе, а он приказал отнести ее в степь.
Лицо Гончига помрачнело. Он вертел в руках длинную березовую палку с петлей из тонкого ремня на конце.
— Плохи твои дела, Чимид. Эти знахари умеют только плату брать. Вот я прошлой осенью побывал с караваном в городе, так там настоящие врачи лечат. Все в белых халатах и веселые. Мне больной палец мигом ножом отхватили, теперь не болит. — Он показал Чимиду обрубок пальца на левой руке. — Далековато до города, а то бы и твою сестру вылечили без всякой платы. Закон такой. Плюнь ты на этого обиралу Шараба, бери любого коня из табуна и вези сестру на север, в Дунду. Там врач есть. Может быть, еще не поздно! — добавил он.
Чимид безучастно слушал эти слова. Далеко до Дунду, и сестра, наверное, не вынесет тяжелой дороги… А может быть, она подождет умирать, и ученые врачи, более мудрые, чем Шараб, изгонят болезнь, и Долгор снова станет сильной и здоровой? Он упадет перед врачами на колени и упросит их вылечить сестру. Только бы Долгор подождала еще несколько дней. Бадзар даст ему самого выносливого коня, и он быстро доскачет с больной сестрой до ученого эмчи.
В просторной белой юрте старика Бадзара было людно. Свет скупо проникал сквозь наполовину закрытое войлочным клапаном верхнее отверстие. В воздухе висел синий дым. Может быть, поэтому лица гостей имели зеленоватый оттенок, казались безжизненными. Перед каждым стояла большая чаша, оправленная в серебро, наполненная до краев золотисто-пенным кумысом. Но никто не дотрагивался до чаш. В углу, поблескивая бронзой и медью, чему-то задумчиво улыбались идолы. Вход в юрту был плотно прикрыт, завешен одеялами. Гости молча дымили трубками, изредка выбивая их о подошвы гутул, и поглядывали на крупноголового седого монгола с землистым цветом лица, восседавшего на куче плоских подушек в хойморе — самом почетном месте жилища. Неподвижный, грузный, он напоминал бурхана из монгольского капища. Опущенные тяжелые веки еще больше усиливали это сходство. Это был Норбо-Церен, настоятель монастыря Хух-Борхон-сумэ. Потрясения последних лет изрезали его лоб и щеки глубокими морщинами. Погруженный в свои думы, он, казалось, не замечал окружающих.
