Сказки и легенды крымских татар | страница 35
Слушал, слушал Амет эти призывы, выступил вперед да и объявил, что он и есть тот самый сказочник. Глашатаи сейчас же взяли его и повели впереди себя во дворец падишаха.
- Селям алейкум, Амет-ага! - поздоровался с ним падишах, как только Амет вошел к нему. - Поведай мне, искуснейший из грабителей моей страны, что принудило тебя совершить такой смелый подвиг? Говори смело и не бойся моего гнева!
Амет снова повторил свой рассказ и объяснил, что суждение о своем искусстве хотел он услышать от самого падишаха, поэтому и пролез в его спальню.
Когда он окончил повествование, шах обнял его и - сказал:
- Не дело такому ловкому артисту пропадать на мелком воровстве и жульничестве. Ты достоин, сын мой, занять место главного моего визиря и применить свое искусство в деле управления всей страной. Иди же в Диван и займи место среди себе подобных.
И, одарив Амета драгоценностями, падишах сделал его главным своим визирем.
Глоссарий: http://irsl.narod.ru/books/KTSweb/block6.doc
Продолжение: http://irsl.narod.ru/books/KTSweb/block2.doc
*********************************************
D:\block2.doc
*********************************************
- А-а-а, Темир-Аксак-Хан! - дико вопит переливчатый, страстно и безнадежно тоскливый голос в крымской деревенской кофейне.
Весенняя ночь темна и сыра, черная стена горных обрывов едва различима. Возле кофейни, прилепившейся к скале, стоит на шоссейной дороге, на белой грязи, открытый автомобиль, и от его страшных, ослепительных глаз тянутся вперед, в темноту, два длинных столпа светлого дыма. Издалека, снизу, доносится шум невидимого моря, со всех сторон веет из темноты влажный беспокойный ветер.
В кофейне густо накурено, она тускло озарена жестяной лампочкой, привешенной к потолку, и нагрета грудой раскаленного жара, рдеющего на очаге в углу. Нищий, сразу начавший песню о Темир-Аксак-Хане мучительным криком, сидит на глиняном полу. Это столетняя обезьяна в овчинной куртке и лохматом бараньем курпее, рыжем от дождей, от солнца, от времени. На коленях у него нечто вроде деревянной грубой лиры. Он согнулся - слушателям не видно его лица, видны только коричневые уши, торчащие из-под курпея. Изредка вырывая из струн резкие звуки, он вопит с нестерпимой, отчаянной скорбью.
Возле очага, на табурете, - женственно полный, миловидный татарин, содержатель кофейни. Он сперва улыбался, не то ласково и чуть-чуть грустно, не то снисходительно и насмешливо. Потом так и застыл с поднятыми бровями и с улыбкой, перешедшей в страдальческую и недоуменную.
