— Может, закажем еще одно мукузани?
— Я обратила внимание, что ты не любишь крепкие напитки, — сказала Маша. — Хотя виноград в Сибири не растет.
— Избаловала советская власть, — заметил я. — При ней колбасы было меньше, зато болгарских, румынских, венгерских вин хоть залейся.
— Нет, я больше не хочу вина, — сказала Маша.
— Тогда после мороженого закажем на десерт по рюмке ликера и чашке кофе. Хорошо?
— Если ты настаиваешь…
Мы перешли на «ты», но это не сблизило нас. Маша держалась на расстоянии, соблюдая определенную дистанцию. Она боялась раскрыться, боялась приблизиться ко мне. Ее не влекли приключения. Она жила своей внутренней жизнью и никого не хотела пускать туда.
— Ты давно была на родине? — спросил я, чтобы хоть как-то продолжить разговор.
— Пять лет назад, — она немного отстранилась от стола, чтобы дать возможность официанту поставить мороженое.
— Мать с отцом живут там до сих пор?
— Почему ты такой любопытный? — спросила Маша и в ее глазах снова появилась печаль. — Я не хочу говорить об этом.
— Извини, я не буду навязчивым.
Она подцепила на кончик ложечки мороженое, положила его в рот. Слегка улыбнулась и сказала:
— А это вкусно.
Потом она надолго задумалась. Официант принес ликер и кофе, положил на стол счет. Ликер не понравился Маше и она отодвинула рюмку с извиняющейся полуулыбкой. Я вернул официанта с полдороги, положил деньги на листок со счетом и мы встали из-за стола.
На улице солнце продолжало, не скупясь, золотить стены зданий, скверы и купола московских храмов. Маша зажмурилась, привыкая к яркому свету, мы с минуту постояли во дворике Дома журналистов, потом вышли на тротуар. Из тоннеля под мостовой выскакивали машины и неслись в сторону улицы, еще недавно носившей имя великого пролетарского писателя. Рядом шумел Арбат. Мы спустились в подземный переход и вышли к станции метро.
— Ну, — сказала Маша, подняв на меня глаза, — мне пора возвращаться. Спасибо тебе за праздник. Мне было очень хорошо.
Представив, что Маша сейчас уйдет, я вдруг почувствовал нестерпимое одиночество. В огромной Москве я был, как Амундсен в ледяной Антарктиде, где на тысячи километров ни одной живой души. Я взял в руку ее ладонь, приложил к своей щеке и сказал:
— А, может, я провожу тебя до Шоссе Энтузиастов?
Она осторожно высвободила руку.
— Не стоит портить себе настроение. Я к этому не готова. — Помолчала и почти шепотом спросила: — Ты же не уедешь завтра?
— Нет, — сказал я, хотя абсолютно не представлял себе, чем буду заниматься в Москве.
